Урок поэзии: Камень и крест ГУЛАГа
Автор – Елена Волкова, канд. филол. наук, доктор культурологии
Камень как символ памяти об усопших – древневосточная традиция, уходящая корнями в языческие жертвоприношения. Он изначально несёт в себе память о жертвах жестоких ритуалов, войн и политических репрессий. Культ священных камней, сложившийся в древности, наполнился глубокими смыслами в Библии – Книге, написанной жителями каменистой Палестины.
Поэзия ГУЛАГа – тоже своего рода Священное писание – священное для всех, кто осознает личную связь с жертвами советского режима, кто сострадает им и видит свой долг в сохранении памяти об их крестном пути – боли, отчаянии, мужестве, страдании и смерти. Как и Книга книг, поэтическая «библия ГУЛАГа» тоже написана людьми разного возраста, социального положения, образования, «умниками» и «простаками», некоторые из которых, возможно, в буквальном смысле стали «поэтами поневоле», подтверждая истину, что «тюрьма рождает поэтов», обращающихся к рифме в состоянии предельного напряжения и противостояния злу. К поэзии ГУЛАГа, как и к Библии, нельзя предъявлять только эстетические требования. Не потому, что она сакральна в религиозном смысле, а потому что страдание выше искусства, оно в пределе своём неизмеримо и невыразимо. Боль не может измеряться красотой формы. Тяжеловесность и неповоротливость, угловатость и непричёсанность лагерного стиха порой подобны мучительным движениям пытаемого тела – избиваемого, растерзанного, падающего и поднимающегося вновь…. Это вопль воплощённый, который не всегда подчиняется ритму и рифме. Наивная неумелая поэзия ГУЛАГа – столь же важный свидетель, как и его поэтические шедевры.
Образ камня как символа ГУЛАГа связан в первую очередь с «русской Палестиной» – каменистыми Соловками, откуда в 1990 г. в Москву был привезён валун, установленный на Лубянской площади, надпись на постаменте которого гласит: «Этот камень с территории Соловецкого лагеря особого назначения доставлен обществом “Мемориал” и установлен в память о миллионах жертв тоталитарного режима 30 октября 1990 года в День политзаключенного в СССР».
В том же 1990 году Лев Мартюхин (1914–1996), метростроевец, который провёл в сталинских лагерях 12 лет (1935–1947), из поэтов, рождённых тюрьмой, написал стихотворение:
СОЛОВЕЦКИЙ КАМЕНЬ
Соловецкий камень на Лубянке!
Сюда его из ада запросили…
Он в скорби на вечной стоянке –
Окаменевшее сердце России!
В камне – Сибирь, Воркута, Колыма!..
Карта – планраб – концлагерей метастазы.
Тирания страны, страх и голод, тюрьма,
Золото каторги, свинец и алмазы.
В нем муки и вопли наций и рас,
Кровь славян, мусульман, иудеев.
Никого не щадили из нас:
Простых и ученых, святых и злодеев.
Камень-надгробие безвестной могилы.
Траур-свеча-панихида и тризна.
Убитый народ, палачи и громилы…
Некрополь жертв коммунизма.
Классы, борьба, злоба и месть…
Лубянка – кровавое слово чекиста.
Старая площадь – «ум, совесть и честь».
И партийный билет коммуниста.
Камень – царский дворец и Октябрь Петрограда!
Большевистские съезды, ЦК резолюций
И убийство матросов Кронштадта
По приказу вождя революции!..
А деревня, земля, колоски и декреты?!
Пир сатаны на разбое и мести…
Сельсовет, ГПУ, кулаки и комбеды.
Эшелоны в тайгу и расстрелы на месте.
В нём история, символ, эпоха.
Кровь на полотнище красного флага.
Камень-алтарь, крест и Голгофа,
Ледяной крематорий ГУЛАГа.
Он – ровесник планеты и память веков,
Вечно живой и нетленный свидетель.
Вестник мира и правды – и тяжких оков,
Деспотии и бедствий всех лихолетий.
Приди же, подумай, погрусти, поклонись
Надгробию жертв и страданий безмерных.
Пойми, ужаснись и о них содрогнись,
Без вины, ни за что убиенных.
Юлия Панышева, филолог, (род. 1912, сидела в одиночной камере Лефортово и Лубянки в 1950–1953 гг.), активный участник дней памяти заключенных у Соловецкого камня, в 1997 г. посвятила ему свое стихотворение в жанре послания «К прохожему», в котором призывает каждого обратиться в скорби к невинным страдальцам и, подобно тающей от огня свече, растопить свое сердце слезами сострадания.
СОЛОВЕЦКИЙ КАМЕНЬ
На людной площади один
Горючий Соловецкий камень.
Остановись… не проходи…
Легко коснись его руками.
Такие камни говорят
И стонут тягостней и глуше.
Склонись над камнем – в нем скорбят
Людей загубленные души!
Он одиноко здесь лежит
И болью всех погибших дышит.
Нагнись и что-нибудь скажи!
Скажи! И он тебя услышит.
Гвоздику с поминальною свечой
Тихонько положи на камень.
И воск растает, потечёт
На землю горькими слезами.
1997
«Камни возопиют…»
Камень олицетворён: он дышит, слышит и говорит. Лагерные камни – неподкупные свидетели, которых нельзя заставить солгать или замолчать, они будут свидетельствовать и перед Богом на Страшном суде. Этот мотив восходит к библеизму «камни возопиют», т.е. закричат в полную силу от лица людей, у которых было отнято слово, свобода или сама жизнь. Обычно образ кричащих камней возводят к словам Иисуса Христа, обращённым при въезде в Иерусалим к фарисеям, которые были недовольны громкими криками людей, приветствовавших Учителя:
«А когда Он приблизился к спуску с горы Елеонской, всё множество учеников начало в радости велегласно славить Бога за все чудеса, какие видели они, говоря: благословен Царь, грядущий во имя Господне! мир на небесах и слава в вышних! И некоторые фарисеи из среды народа сказали Ему: Учитель! запрети ученикам Твоим. Но Он сказал им в ответ: сказываю вам, что если они умолкнут, то камни возопиют» (Лк 19:37-40).
Но для поэзии ГУЛАГа важнее оказывается ветхозаветный образ из Книги пророка Аввакума, который поднимает один из наиболее мучительных вопросов жизни: почему Бог допускает зло в мире? Если Он благ и всемогущ, то почему он не приостановит гонения, насилие и убийства? Вопросы Аввакума, вероятно, задавали себе, другим и Богу многие безвинные жертвы режима: «Доколе, Господи, я буду взывать, и Ты не слышишь, буду вопиять к Тебе о насилии, и Ты не спасаешь? Для чего даёшь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия? Грабительство и насилие предо мною, и восстает вражда и поднимается раздор. От этого закон потерял силу, и суда правильного нет: так как нечестивый одолевает праведного, то и суд происходит превратный» (Авв 1:2-4).
И Бог отвечает пророку: «Камни из стен возопиют и перекладины из дерева будут отвечать им: “горе строящему город на крови и созидающему крепости неправдою!”» (Авв. 2:11,12)
Михаил Флоровский, (1895–1943, из дворянской семьи, служил в Красной Армии, инженер, арестован дважды в 1925 и 1941 гг., три года провел на Соловках, затем в ссылке, умер в Карлаге):
Тяжело сдавили своды,
Тяжело гнетёт тюрьма.
Мутным призраком свободы
За решёткой дразнит тьма.
Спит тюрьма и трудно дышит,
Каждый вздох – тоска и стон,
Только мертвый камень слышит,
Ничего не скажет он.
Но когда последней дрожью
Содрогнётся шар земной,
Вопль камней к престолу Божью
Пронесётся в тьме ночной.
И когда трубе послушный
Мир стряхнёт последний сон,
Вспомнит камень равнодушный
Каждый вздох и каждый стон.
И когда последний пламень
Опалит и свет, и тьму,
Всё расскажет мертвый камень,
Камень, сложенный в тюрьму.
Спит тюрьма и тяжко дышит,
Каждый вздох – тоска и стон,
Неподкупный камень слышит,
Богу всё расскажет он.
Великий четверг, 1925 г.
Монастырь и тюрьма – Россия
Георгий Русаков, о котором известно лишь то, что он печатал свои стихи в журнале «Соловецкие острова» – органе Управления Соловецких Лагерей Особого Назначения (СЛОН) (Журнал издавался в 1924–1930, когда у многих ещё была надежда на освобождение, а начальство позволяло заключенным печататься с целью «исправления» врагов народа), в стихотворении «Соловки» указывает на связь советского лагеря с дореволюционной тюрьмой, располагавшейся в каменных подземельях Соловецкого монастыря, куда, как правило, свозили осужденных за инакомыслие. Монастырская тюрьма представлена как трагический парадокс государственного христианства, прибегающего к насилию ради «спасения». Тюрьма становится пародией на монастырь: монашеский подвиг самоотречения отражается в кривом зеркале насильственного голода и холода – тюремных мук, которые стоном, проклятиями и молитвой наполняют подземный храм неволи. Слова Гоголя «Монастырь ваш – Россия» («Выбранные места из переписки с друзьями») требуют в этой связи дополнения: «Монастырь и тюрьма – Россия»…. Соловки вырастают в монастырско-тюремный символ страны как двоемирия – дневного и ночного, наземного и подземного, одновременно славящего Бога и уничтожающего человека.
Но «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит…» (Мф.12:25). Георгий Русаков видит Божье попущение в том, что монастырь, принявший тюрьму (христианская церковь, принявшая насилие), – сам оказывается в тюремных узах.
СОЛОВКИ
Два мира шли на подвиг, на мученье,
Над каждым реял золотистый нимб.
Текли века с обычаем одним:
Внизу – тюрьма, вверху – богослуженье.
Цвёл монастырь, державы украшенье,
Спасителем и пушками храним,
И, с Божья попущения, над ним
Последнее разверзлось униженье.
Монахи прогнаны. Со всей страны
Сюда свезли кровавых изуверов,
И гордых и подсученных «каэров»
И полчища занюханной шпаны.
Кто скажет им, бродящим в отупеньи,
О твёрдости, упорстве и терпеньи?
2
О твёрдости, упорстве и терпеньи
Высоких душ в томительной ночи
Твердят темниц истёртые ключи
И власяниц
Несдавшихся последнее хрипенье
И токи слёз впитали кирпичи,
И камера во храме не молчит,
Хвалу с хулой мешая в песнопеньи.
Вы, в ком ещё живёт свободный дух,
Вы, кто к людскому горю был не глух,
К земле склоните честные колени!
И слушайте, волненье сжав в тисках,
Как о судьбе ушедших поколений
Вещает каждый камень в Соловках.
1926
Юрий Айхенвальд (1928–1993), учитель литературы, поэт, писатель, литературовед, переводчик, внук литературоведа-философа Юлия Айхенвальда, был в 1949 г. сослан в Казахстан, в 1952–1955 гг. содержался в Ленинградской психиатрической больнице, в 1968 г. был уволен из школы за то, что подписал протест против суда над Гинзбургом и Галансковым.
Он развивает тюремно-монастырскую тему на примере Суздальского Спасо-Ефимиевского монастыря, в котором в 1760-х гг. была учреждена тюрьма под официальным названием «Арестантское отделение». Её открыли как крепость для «умалишённых колодников», но в одиночных камерах в колодках и на шейных цепях бессрочно томились вполне здравомыслящие люди, теряющие рассудок от невыносимо тяжёлых условий и пыток: старообрядческое и иное духовенство, военные, крестьяне, декабрист князь Фёдор Шаховской. Лев Толстой, выступавший за освобождение узников-старообрядцев, сам чуть было не попал в Спасскую тюрьму за «распространение идей, противоречащих учению православной церкви».
В 1905 г. монастырская тюрьма была закрыта, а в 1923 г. большевики восстановили традицию и открыли политизолятор, затем – Суздальскую тюрьму особого назначения (СТОН). С лета 1940-го по июнь 1941 г. на территории монастыря находились интернированные чехи; в 41–43 гг. – располагался фильтрационный лагерь для советских военных, оказавшихся в окружении и плену; с 1943 по 1946 гг. – лагерь для военнопленных немцев и итальянцев; с послевоенных лет и до конца 60-х годов – детская колония для девочек. Тюрьме все нации и возрасты покорны…
Юрий Айхенвальд
СУЗДАЛЬСКИЙ СПАСО-ЕФИМЬЕВСКИЙ МОНАСТЫРЬ
В старинном Суздале,
как будто в хрустале,
крамолу берегли
в стенах гранёных башен.
Закрыли при царе
тюрьму в монастыре.
Открыли вновь ее отцы
эпохи нашей.
Тут изолятор был. Полит.
Особый.
Для отрицательных,
но крупных величин
Гуляли заточённые особы
весь день по садику,
вникая в суть причин.
Все, верно, думали,
В каких они клещах!
Был грозный царь. Теперь –
великий Сталин.
Они, небось, как странники в мощах,
в цитатах
облегчения искали…
Кругом лежала сельская Россия,
её поля, холмы и купола
отсвечивали золотом
красиво,
покуда позолота не сошла.
И пахари – теперь уже колхозники –
не в лапотках, а в кожаных ботинках,
после собрания
прослушивали Козина
на привезённых избачом
И, повестей совсем не зная прежних,
сидел в президиуме,
сердцем чист,
приезжий – не опричник,
не кромешник
а год спустя
расстрелянный
чекист…
Но не нарушу
сельскую идиллию!
Пускай Бастилия
разрушена была –
ты, суздальская, сельская Бастилия
с окраской бело-розовой,
цела!
Ты коронована была
такими башнями,
А стены так поставлены
на холм,
что грозный дух вчерашнего,
всегдашнего,
как молния
навек в тебя вошел!
…Но купола над башнями плывут,
газоны, лозунги
и клумбы представляя:
колония здесь нынче трудовая,
и только девочек
воспитывают тут.
В земле особы.
Сгинуло ОСО
И сторожей, конечно, тех
не стало.
Всё вниз,
истории пошло под колесо,
чтобы оно
не буксовало…
Но словно что-то вспомнить я хотел…
Задело слово «Суздаль»,
Как заноза…
Да…
Было мне лет шесть,
И здесь отец сидел
Как Меншиков, потом
он сослан был
в Берёзов.
1964
«Грозный дух вчерашнего, всегдашнего…»
Юрий Айхенвальд видит политическое насилие советского времени как проявление неизменной жестокости диктатора, подобной той, которая торжествовала и при Иване Грозном, и при Петре Великом… Стихотворение перекликается с грустными размышлениями об истории Ивана Великопольского (героя рассказа Чехова «Студент»):
«… пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт еще тысяча лет, жизнь не станет лучше».
Сталин подобен Грозному («Был грозный царь. Теперь – великий Сталин».), чей дух подозрительности и мести позднее наполнил Петра I («И здесь отец сидел. Как Меншиков, потом он сослан был в Березов»); новая религия марксизма-ленинизма сменяет христианство и утверждает свои святыни («Они, небось, как странники в мощах, в цитатах облегчения искали…»), но бесчеловечная природа власти остаётся прежней («грозный дух вчерашнего, всегдашнего, как молния навек в тебя вошел!»). Монастырь становится символом России, в которой меняются политические режимы, идеологии и пристрастия, но неизменной остается тюрьма, где и во время хрущёвской «оттепели» томятся узники, на этот раз самые беззащитные существа – девочки, посаженные в колонию для несовершеннолетних. Если демократическая Европа разрушила свою Бастилию (т.е. лишила государство права на беззаконие), то Россия лишь «перекрашивает» свои тюрьмы, давая государственному произволу новые обоснования и на разных исторических этапах по-разному пытаясь изобразить тюремный ад как земной рай (монастырский «садик», бело-розовый девичий цвет стен, газоны, клумбы с цветами).
Но колесо насилия всеядно: оно перемалывает палачей вслед за их жертвами, тюрьмы же не уничтожают крамолы свободомыслия, а сберегают её, вырастая в памятники сопротивления. Парадоксы истории выделены в стихотворении иронической интонацией и саркастическими рифмами «чист — чекист», «идиллия – Бастилия», «хотел – сидел», «особы – ОСО», «башнями – всегдашнего» и т.п.
