Русские под Грюнвальдом или "перелом" в польско-российских отношениях
Риторика «примирения», «перелома», «перезагрузки» польско-российских отношений охватила польские СМИ и публичную дискуссию после cмоленской катастрофы президентского самолета и была во многом привязана к проявленному россиянами сочувствию к жертвам крушения и их соотечественникам. Однако было бы большим упрощением сводить тему «перелома» к ответу на российскую реакцию на Смоленск. У появления и достаточно высокой популярности этой темы, как представляется, имеется целый ряд серьезных причин. Это: стремление значительной части польского общества к спокойствию и нормальности, в том числе во внешней политике; глубокая социально-психологическая потребность в признании успеха и польской евроинтеграции, и роли Польши в Европейском Союзе; и достаточно успешное (во всяком случае, до сих пор) преодоление страной глобального экономического кризиса. Таким элементом «нормальности» во внешней политике оказалось стремление все более согласовывать ее с политикой Берлина и Парижа, что предполагает, в глазах сторонников такой логики, отказ от «идеализма» и «авантюризма» внешней политики погибшего под Смоленском президента Леха Качинского (среди примеров «авантюризма», как правило, называются поездка в Грузию и безоговорочная поддержка Михаила Саакашвили, а также не менее безоговорочная поддержка Виктора Ющенко).
Как одну из контекстуальных причин «смены вех» в польской внешней политике стоит упомянуть и очевидное разочарование в Украине, а также усталость от роли Польши как «евроадвоката» этой страны. Энтузиазм по поводу «оранжевой» революции был практически во всех слоях польского общества и польской элиты окончательно похоронен указом Ющенко о присуждении Степану Бандере звания «Героя Украины». Это решение бывшего президента было в Польше воспринято не только как ярко выраженный антипольский жест, но и едва ли не как черную неблагодарность Ющенко за политику его поддержки, которую проводила Польша и президент Качинский. Можно добавить, что во время недавних президентских выборов, которые, как известно, брат покойного президента Ярослав Качинский проиграл, сюжет о «русофобии» одного и «прагматизме» в отношениях с Россией другого кандидата сыграл немаловажную роль. Уже после выборов Ярослав Качинский и сторонники его политической силы не раз заявляли о том, что нынешнее правительство Дональда Туска и новый президент Бронислав Коморовский избрали линию сервилизма перед Кремлем. В тоже время именно Ярослав Качинский выступает как сторонник продолжения линии Ежи Гедройца и редактируемого им в Париже журнала «Культура», ратующего за то, чтобы о поддержка независимости и европейских устремлений Украины и Беларуси стали краеугольным камнем польских национальных интересов.
С самого начала в польских призывах к «примирению» с Россией переплелись искренняя инициатива (в том числе, людей издавна вовлеченных в культурные программы, переводы русской классики и т.д.), наивность, элемент моды и хорошего тона, и достаточно очевидный политический расчет. Важно при этом отметить, что, в отличие от Польши, в России тема «примирения» с Варшавой не стала одним из главных медиальных сюжетов. Более того, Кремль ограничился сменой тона (без существенного изменения акцентов или действительно принципиальных шагов в сторону соседа). Прекрасной иллюстрацией к этому стали выступления Владимира Путина на Вестерплятте и в Катыни, в сочетании с совершенно безобидными жестами, вроде демонстрации по телевизору фильма Анджея Вайды или публикации в интернете и так известных и доступных исследователям документов о Катыни.
При чем, уже в который раз Кремль искусно использовал стратегию «двух историй» (одну – для внутреннего, другую – для внешнего употребления). Как заметил Алексей Левинсон (в «Неприкосновенном запасе», 2010, № 3), для внешнего мира Путин назвал расстрел в Катыни «преступлением, которое невозможно оправдать», для «своих» же добавил, что Сталин мстил за смерть 30 тысяч красноармейцев, попавших в польский плен. ( Влиятельный политолог и эксперт по международным отношения Сергей Караганов посчитал нужным добавить, что поскольку «мы победили» в войне, то «имеем моральное право ни перед кем не извиняться», ни за пакт Молотова-Риббентропа, ни за что-либо другое).
Один из лучших польских специалистов по современной России Влодзимеж Марциняк, внимательно проанализировав официальный российский дискурс о Катыни, даже высказал мысль о «катынской игре», в которой Польша выступает не субъектом, а объектом, вынужденным постоянно реагировать на инициативы Кремля, предложенные таким образом, что Польше приходится играть невыгодную роль постоянно чего-то требующей и недовольной жертвы.
Важнейшим элементом этого процесса можно считать фактически принятие значительной частью польских элит официальной российской линии, построенной на привязке расстрела польских офицеров к судьбе пленных во время советско-польской войны 1919-1920 годов красноармейцев. Эта привязка, постоянно присутствующая в речах Путина и других российских официальных лиц, более чем сомнительна с исторической точки зрения. Тем не менее, в августе этого года польское правительство решило продемонстрировать свою добрую волю и «отблагодарить» Россию за выступления Путина на Вестерплятте и в Катыни открытием памятника красноармейцам, павшим во время советско-польской войны на поле под Оссовым. Массивный православный крест над останками 22 красноармейцев на несколько дней стал главной темой польских СМИ. После нескольких инцидентов (в частности, появилась информация, что категорически против памятника выступили местные жители, до этого регулярно приносившие цветы и свечи на место захоронения солдат), идею открытия памятники решили отложить. Анализируя сложившуюся ситуацию на страницах «Жечпосполитой» (газеты, считающейся наиболее влиятельным правым изданием и главным конкурентом левой «Газеты Выборчей») специалист по российской истории и польско-российским отношениям Анджей Новак обратил внимание и на проблематичность установления православного креста над могилой людей, которые совершенно не обязательно были православными, и на более широкую проблему, когда «триумфы СССР называют триумфами России, а преступления СССР – преступлениями коммунистическими или сталинскими», а «в категорию «российских жертв» записывают представителей всех национальностей, если им пришлось воевать за СССР». Вместо сомнительного памятника под Оссовым профессор Новак предложил подумать, например, над установлением в Варшаве памятника общественному и политический деятель, Дмитрию Философову, эмигрировавшему после революцию в Польшу и активно боровшемуся с большевиками, а о важности возведения которого, кстати, не раз говорил Гедройц.
Новак справедливо обратил внимание на избирательную этнизацию (или же деэтнизацию) как один из ключевых элементов исторической политики (безусловно, не только российской). К 9 мая в Польше прошла кампания «поставим свечку русскому солдату» (не советскому, а именно русскому). Любопытно, что в материале, посвященном Оссовскому памятнику, опубликованном во влиятельном украинском еженедельнике «Зеркало недели» автор ни разу не упомянул ни о том, что и в рядах Красной армии, наступавшей в 1920 году на Польшу было немало украинцев, ни о том, что пресловутые лагеря для военнопленных в межвоенной Польше красноармейцы делили с недавними союзниками Пилсудского – солдатами армии Украинской Народной Республики Симона Петлюры.
А наиболее выразительный (и, одновременно, комичный) пример избирательной этнизации преподнес в своей статье (Газета Выборча, 1 сентября 2010), посвященных новым измерениям польско-российских отношений министр иностранных дел России Сергей Лавров, написавший, что польско-российская дружба настолько глубока, что уже под Грюнвальдом «плечом к плечу с поляками стояли русские полки». Возможно, в русскоязычном первоисточнике «русские полки» звучали органично, поскольку проблемы с терминологическим разграничением «русских» в IX, XV и XX веке понимают даже не все профессиональные историки. Но в польскоязычной версии «pulkie rosyjskie» не оставляли никаких сомнений, форма же «pulkie ruskie» означала бы, что речь идет о старом названии беларусов и украинцев, проживавших в Речи Посполитой. Но вряд ли министр Лавров имел в виду их.
Закончить эти заметки я бы хотел риторическим вопросом, который не дает мне покоя: Почему прагматические политические решения нуждаются в сомнительных исторических аргументах? Насколько силен разрушительный (или созидательный) потенциал исторических символов?
Ассиметричность польско-российских, как и украинско-российских отношений достаточно очевидна. Тем не менее, возможно ли польско-российское примирение при вынесении за скобки вопроса об Украине? Или неминуемой ценой потепления в отношениях с Москвой должен стать отказ Польши от активной политики в Украине и фактически признание ее «буферной зоной», «близкой заграницей» или «сферой особых интересов» России? Во всяком случае, в польских публичных дебатах впервые с 1991 года появились прямые тезисы о «буферности» Украины. Безусловно, сама Украина немало этому поспособствовала. Но это уже тема для другого разговора.
