Птица с отрезанными крыльями. О воспоминаниях Льва Горнунга
Пожалуй, начать следует с описания рассказчика: «Душа у него чистая предельно, вроде хрустального дворца, в залах которого нет лишней мебели, нет нарочито эффектных украшений, но есть какая-то внутренне гармоничная четкость и законченность. Левушка скуп на слова, на выражение своих эмоций, он не огненный (но не теплая водичка), но сдержанно стихийный. Он весь в себя, а не из себя». Так охарактеризовал поэта, переводчика, фотографа и собирателя Льва Горнунга (1902-1993) его старший друг Арсений Альвинг (Смирнов).
Горнунг был очень добрым человеком: ухаживал за умирающими, кормил на улице лошадей, растил собак и кошек, придерживался строгого вегетарианства — из животного ел только сыр. Добрым людям всегда живется непросто, и советская эпоха не была исключением. О ненужности симпатичных человеческих качеств в те суровые годы выразительно написал еще один поэтический товарищ Горнунга — Александр Ромм (старший брат знаменитого кинорежиссера):
Да разве видана любовь,
Чтоб спаивала, — не разнять никак! –
Так, как сливает общий бой,
Так, как сбивает он соратников?
Да разве ей связать, — любви, -
С такой упругостью резиновой, -
Как дисциплина общих битв,
Как злоба солидаризирует?!
Вот и долгую жизнь Льва Горнунга нельзя назвать счастливой. Детство и юность человека проходит почти всегда в семейном кругу, и горестная дневниковая запись 24.05.1924 — о нем же: «Господи, что делать, что делать! У меня ведь умирает мать, единственный в мире человек для меня такой дорогой, такой близкий. А я совершенно бессилен что-либо сделать, у меня еще давно отрезаны крылья, когда я был еще мальчишкой 15-16 лет, тогда еще начался голод, подломился организм, пропала энергия. И как я могу вылезть из этой ямы, в которую свалил нас отец в 1917 году, окончательно оставив без материальной помощи в 1919 г. А откуда ждать помощи, неужели все еще от Бога? Трудно чему-либо верить сейчас. Борис (старший брат Л.Г.) тоже без службы, тоже без денег, но ему легче. Он все-таки эти 3 года был на одном месте, как-то обеспечен, а в 1923 году и обедал каждый день, и всегда были деньги на папиросы и пр. Даже маме давал немного. А меня, главное, и убивает то, что ей-то не могу я облегчить эту проклятую жизнь. Все эти годы служил урывками, в армии совсем плохо, в Центросоюзе давали какие-то гроши, от которых ничего не оставалось. Ох, эти ужасные 7 лет, они подкосили мамино здоровье, они уничтожили всякое желание жить, они сделали меня, двадцатилетнего, — стариком, думающим о смерти, о самоубийстве как исходе. Но пока я должен жить для мамы, если не для себя. Она не перенесет после Лели (сестра погибла, попав под трамвай) чьей-либо смерти».
Действительно, скоро умерли от туберкулеза мама и сестра Ниночка, а отец скончался в Сибири в 1931 г. «Проехав от Барабинска до Каинска по ветке в товарном вагоне с лавками по болотам сквозь осоку, я вылез и пошел по пыли к городу. Как раз возле станции стоят 2 небольшие рощи — это кладбище. Я был в двух шагах от могилы, но не знал еще об этом» (письмо брату и сестре, 3.7.1931). Брат Юрий за критику жестокого командования был разжалован и отправлен в штрафной батальон, погиб в 1942 г.
Долгие годы Горнунг не мог жениться: надо было растить младших, а денег катастрофически не хватало. В конце концов, женой его в 1937 г. стала поэтесса Анастасия (Стазя) Петрово-Соловово. Брак был заключен, когда она — русская дворянка — отбывала ссылку. Увы, Анастасия сразу и очень сильно начала болеть, после инсульта в 1939 была фактически инвалидом. Об их семейной жизни, а заодно и о «странной войне» лучше всего скажут строки из письма: «В перерыве я подходил к решетке забора, чтобы передать Стазе хлеб. Пиленый сахар я отдавал Стазе весь, что получал. Когда наш взвод стоял в карауле, я старался получить пост, по которому надо было обходить вокруг всю территорию казармы с наружной стороны. Когда я шел вдоль глухой стены, которая не просматривалась с казармы, Стазя присоединялась ко мне, и тут мы с ней могли наговориться вдоволь. Я уходил за угол, а Стазя возвращалась обратно и ждала, когда я снова появлюсь из-за первого угла, и снова мы шли рядом вдоль этой глухой стены. Так однажды мы ходили под проливным дождем — я с винтовкой на плече, а она с зонтиком».
Горнунг1
Лев входил в круг московских второстепенных (термин из знаменитой статьи Некрасова) поэтов, испытавших влияние Анненского и Гумилева. Они выпускали «самиздат» — альманах «Гермес», сочиняли «хамбуктические» (шутливые, вздорные) стихи о весталках с битым стеклом, о севрюге и белошвейке, или такое:
Не отдавая дань труду,
Я целый день живу в ломбарде.
Как чрезвычайный какаду
При африканском леопарде.
Старший годами Арсений Альвинг трогательно будил посреди ночи Льва, чтобы накормить бутербродом. Александр Ромм пел «Я помню чудное мгновенье» в честь грибного супа, фехтовался с люстрой. Николай Бернер рассказывал, как переходил от белых к красным через огромные болота, по пояс в воде. Горнунг описывает в дневнике 30.05.1924 смерть их товарища Макса Кенигсберга от разрыва сердца в стиле почти что Лоренса Стерна: «Итак, возвращаясь к нашему заседанию, — когда Нина вернулась, Макс, набивая трубку, говорил нам, как он будет писать тютчевскую статью. Я смотрел на него, а Нина смотрела вниз. Внезапно» (о дальнейших событиях взволнованный читатель сможет прочесть в воспоминаниях Горнунга о Г.Шпете, оказавшемся очень кстати там же в момент трагического замешательства).
Сочувствовал Горнунг уделу Маргариты Тумповской, одной из возлюбленных учениц Гумилева: «У нее так неуютно в комнате. Жизнь ее сложилась очень неудачно. Живет какими-то переводами. Нуждается. Страшно жалко. Если бы я мог ей помочь». Вообще, жизнь неофициальных литераторов была бедной. Они тратили миллиард на муку (цены 1923 г.), сидели на стульях с шелковыми платками вместо провалившихся сидений. У Н.Позднякова в комнате «пряталась» ванна темно-зеленого мрамора; кто-то готовил на крошечной «чертопхайке» роскошь — яичницу с колбасой; в провинции в 1930 от безденежья приходилось выменивать молоко, масло и яйца на папиросы. Во время бомбардировок 1941 в квартире Горнунгов на Балчуге вылетели все стекла по фасаду, их забили фанерой, зимой температура в комнатах опускалась до 5 градусов. Лев служил в Красной армии, которая снабжалась куда лучше тыла: «Я привез чудного жирного топленого молока, свеклы, кислой капусты, селедок, соленого мяса и пшенную кашу (концентрат). Затем я распилил у Бориса стол, затопил в кухне печку, и мы сварили борщ с мясом и поджарили кофей». Но — в годы военные или мирные — бедность вечно сопровождала «круг Горнунга»: «В 11, вечером, явился Вася Шереметев. Шел с Таганки из института пешком. Оказалось, не было денег. Голодный как из пушки. Дали ему денег на дорогу домой. Накормили салатом из картошки и зеленого лука» (3.3.1950, художник Василий Шереметев был потомком знаменитого рода, через несколько лет подарил Пушкинскому музею полотно Рембрандта).
Средой обитания Горнунга и его знакомых была красная Москва. На ее улицах еще звучало эхо криков мальчишек-газетчиков: «Ленин умер!» Иностранцы в цилиндрах и гетрах вылезали из автомобилей и мурлыкали шансонетки, глядя на толпу демонстрантов 7 ноября. Подрастали конструктивистские дома культуры — сносились монастыри и церкви: «Настроение у всех было жуткое, как перед казнью. Кругом ходят какие-то люди приличного вида, беспомощно смотрят друг на друга, прислушиваются. Кто-то из «Старой Москвы» с аппаратом. Среди окружающего населения паника. Вот уже вторую ночь лопаются стекла, летят кирпичи от взрыва церкви» (Горнунг о разрушении Симонова монастыря в январе 1930).
Были еще обломки жизни усадебной или дачной. Дружественному семейству Шервинских советская власть вернула Старки — дом и землю под Коломной. Горнунг часто гостил у них, иногда в одно время с Ахматовой; там они обвенчались со Стазей. Церковь в Черкизове проектировал В.Баженов, с орнаментом карточных мастей: «Прошли к розовой церкви и осмотрели гробницы кн.Черкасских под железным занавесом. Я выразил удивление, что за 16 лет все это не обколото и не повалено на бок» (дневник, 14.7.1934).
Советская страна стала злой мачехой всем этим талантам. В 1930 году Горнунг с трудом слушал валики с записями Гумилева — «голос из могилы». «Сегодня, придя в академию, узнал, что Владимир Эмильевич (Мориц), уйдя вчера из дому в 11 ч. утра, не дошел до Академии и исчез. Сегодня звонили во все морги и скорые помощи, милицию и пр. Жене обещали дать справку завтра в ОГПУ» (дневник, 20.1.1930). Спустя три с половиной месяца было получено письмо от Морица, что условия его улучшились, и он «работает по театру». Эксцентричный Альвинг, кого только не встречавший на своем пути, даже артиста Льва Савицкого, что справил в 1921 г. свадьбу с моряком, — побывал и в тюрьме, и в ссылке, и в лагере, где вел занятия по стиховедению и поэтике. А умирал он зимой 1942 в Москве, — «страшный, в отеках, с трясущимися руками», и был похоронен в женином пальто.
Александр Ромм тоже погиб в войну. Сослуживец вспоминал, что Ромм не раз говорил — Сталин не контролирует положения дел на фронте, оттого и поражения. «Саня умер. 2.Х в дни тяжелой душевной усталости перед назначением на работу в Азов, от которой он просил его освободить, он застрелился в кабинете директора газеты «Красный черноморец».
Много позже, в 1974 г. Горнунг резюмировал: «Дантов Ад поблек и потерял интерес перед нашими лагерями».
В настоящем издании Татьяна Нешумова опубликовала трудные тексты. Сложность в том, что дневники не раз правились и не только автором, а мемуары старого и ослепшего (Горнунг потерял зрение в 1959 г. из-за глаукомы) человека, надиктованные подчас случайным помощникам, полны неточностей. Но дело того стоило, потому что память Горнунга хранила редкостные воспоминания.
Горнунг смолоду проник в «упоительную глубину» последних сборников Гумилева; ему рассказывали, как поэт влезал по водосточной трубе в комнату поэтессы Адалис, требовал с незнакомой дамы в Севастополе розу, что он картавил, будто во рту был камешек. В дневниках Горнунга есть свидетельства о гибели поэта. Секретарь Луначарского А.Э.Колбановский помнил телефонный разговор наркома с Лениным, который ответил на просьбу о помиловании: «мы не можем целовать руку, поднятую против нас». Был и еще один апокриф: «В последний день далеко за город вывели много народу. Цех поэтов уговорил одного садовника, который был поблизости, дать последние сведенья. Ставили всех в один ряд. Многие мужчины и женщины плакали, на коленях умоляли пьяных солдат. Н.С. стоял неподвижно».
Конечно, поклонялся Горнунг и вдовствующей императрице — Ахматовой. Перед знакомством с ней он так нервничал, что упал на улице и разорвал брюки на коленях. Горнунг сразу почувствовал в ней «величие не простого смертного». Впрочем, оно не мешало ей копать в осажденном Ленинграде ямы, в которых укладывали от бомб статуи Летнего сада, а на вокзале в Коломне пить пиво с яйцами вкрутую. Настоящий аристократ — демократ! Когда умерла жена Горнунга, Ахматова очень спешила в Ленинград, куда только возвращался из неволи ее сын, но осталась на отпевание Анастасии.
У Мандельштама было лицо человека, готового всегда ко всему. «Шум времени» поэт считал халтурой — фельетоном о старом Петербурге. Человеком был откровенным, не терпел лжи в искусстве и в жизни. «Перед чтением О.Э. сказал довольно странную, во всяком случае, экстравагантную речь о реализме, о глазе художника. Он сказал, что никто не может быть реалистом, что действительности как данности нет, есть действительность как искомое, как проблема. После прочтения прозы («Путешествие в Армению») один из художников задал вопрос: «Что собственно хотел сказать автор?» О.Э. не сразу нашелся, что ответить, и, подумав, сказал: «Вот вопрос, который может убить что угодно».
Обаятельный и даже умилительный Волошин напоминал французского крестьянина; в жизни Софии Парнок был мучивший ее эпизод, когда она в 1921 г. попала в железнодорожное крушение. Они поменялись местами с незнакомцем, и он погиб, а она не пострадала.
Михаил Кузмин прекрасно мыслил, но иногда стремился к эффекту, позе, — был более стилистом. Горнунг видел его на склоне лет: «Худощавая фигура держалась на тонких ножках и венчалась большой головой с жалкими остатками волос, зачесанными на лоб. Большие темные глаза под тяжелыми веками без ресниц ласково смотрели на собеседника. М.А. запел свои «куранты любви» слабым старческим голоском, сам себе аккомпанируя на пианино. Мы слушали его как очевидца эпохи, которая стала уже прошлым, а певец был осколком ее».
Пастернак говорил Горнунгу, что пишет только от несчастья. В 1926 г. он думал, что кончился как поэт и отошел в историю. Сталин напоминал ему работающий светофор. В 1915 г. комнату Пастернака, служившего гувернером в доме фабриканта Морица Филиппа, разгромили во время «немецкого погрома»; а в Отечественную войну его квартиру в Лаврушинском переулке изрядно разорили солдаты ПВО, размещенные там.
Горнунг очень дружил с Арсением и Марусей Тарковскими. Он заочно был крестным отцом Андрея («Приезжайте же, дабы взять в лапы своего крестника», — пишет Льву Арсений), сочинял ему стихи, дарил петушка из перьев и огромную морковь, а после крестил и его сестру.
Горнунг поддерживал профессиональные и приятельские отношения с Густавом Шпетом и тоже пострадал во время разгрома ГАХН: «Меня чистили только показательно для Шпета. Чтобы дать ему наглядно увидеть, как плоха система старой ГАХН, что там подбирались люди по знакомству, а не по качеству, в том числе и я, как перегружали одних работников и недогружали других. Пример оказался неудачен совершенно. Комиссия увидела, что если я был принят без биржи, то основанием для этого были качества, которые оценила данная аудитория».
Без преувеличения, Горнунг увлекался и занимался едва ли не всеми изящными искусствами. Помимо сочинения и перевода стихов, в период работы в ГАХН он принимал участие в подготовке крупных московских и зарубежных выставок (хотя сам пределов СССР не покидал), помогал художнику Леониду Фейнбергу оформлять дома культуры и фабрики-кухни. Фейнберг и приобщил Льва к фотографии. Именно Горнунг сделал известные фотосерии Ахматовой в Коломне, Пастернака в квартире, Парнок в гробу. Историки кино пишут о влиянии Горнунга на творчество своего крестника.
Дружил Горнунг и с братом художника — крупным пианистом и педагогом Самуилом Фейнбергом: «Счастливое искусство — музыка. Оно единственное сохранило свое качество». Третья сестра Горнунга — Ирина стала хоровым дирижером.
Не пропускал Горнунг ни синематографических новинок с Мери Пикфорд и Конрадом Фейдтом, ни театрального авангарда: «В результате трудно понять, что дернуло Мейерхольда на устройство натуралистического винегрета с иконами и дынями, с щенками, мебелью и площадками, прибавив на закуску кучу мертвых кукол на смену эффектно убежавшему живому актеру, убежавшему, боюсь, навсегда, — тогда как сам режиссер, выскакивая в новую распахнутую дверь юбилейной действительности, угодил по ошибке в шкап вместе с Петром Ивановичем» (запись о «Ревизоре», 12.1.1927).
Горнунг находил, перепечатывал, распространял неизвестные рукописи, например, китайскую поэму Гумилева «Два сна» или поэму «Аврора» Георгия Маслова, умершего в тифозной горячке в разгар гражданской войны в Сибири. Фрагменты воспоминаний Льва Горнунга о большой эпохе не раз публиковались в разных антологиях. Теперь, благодаря Т.Нешумовой, перед читателями — полный свод его мемуаров.
