«…Особенный, еврейско-русский воздух…»
О чем эта книга? Об истории семьи или об устройстве памяти? – спрашивает себя автор. Может ли изображение заменить тысячу слов? – вправе спросить читатель.
Структурно книгу, состоящую из семейной хроники-расследования, своего рода, планету, окруженную спутниками, — эссе, путевыми заметками и архивными материалами, можно сопоставить с «Комедией» Данте. Если угодно, содержание «Памяти памяти» образует круги, скорее, не ада, а чистилища (можно вспомнить также круги и колеса Солженицына).
Первый круг – мир людей и идей. Степанова упоминает в книге примерно полторы сотни имен – литераторов и художников, ученых и политиков, знаменитых и не очень, героев и негодяев. Появление пестрой толпы на страницах призвано раскрыть феномен памяти. Коллекция Андрея Сергеева, собиравшего варварские порченые монеты, становится символическим изображением жизни россиян после 1917 г. Коробкам-инсталляциям Корнелла Степанова находит советских двойников – детские секретики. Молоденькая Шарлотта Саломон, немецкая еврейка, ненадежно (увы!) спрятанная родственниками на Лазурном берегу, в последние два года своей жизни создает удивительный проект – комикс «Жизнь? или Театр?» (1326 гуашей с экспликациями), — парафраз бульварного чтива «Трильби», фрагментов музыкальных опусов и полуфантастической семейной саги: загадочные смерти родни, любовный треугольник с мачехой. Из глубин Госархива РФ на несколько минут поднимается незадачливый начальник Одесского тюремного замка – надворный советник Гуревич, который наивно докладывает, что «с арестантами ничего нельзя поделать, так как при обыске их надзирателями они хватают последних за грудки».
Соответственно своим задачам выстраивает Степанова историю литературы ХХ века, столетия Платонова и Кафки. Вехами ее становятся «проекты о памяти» — сочинения Пруста, Набокова и Зебальда. «Памяти памяти» жанрово ближе к последнему, превратившему интеллектуальный роман из романа-дискуссии в роман – архивную опись. Излюбленные приемы Зебальда-рассказчика: литература на стыке документа и вымысла (текст сопровождают фотографии, репродукции и т.п.), герои, как и их автор, — более или менее добровольные изгнанники, повествование часто превращается в исторический реферат или путевой дневник. Последний роман Зебальда – «Аустерлиц», «первый великий роман нового века», имеет немало общего с «Чемоданами Тульса Люпера», к примеру, местами действия и темой Холокоста. Главное сходство заключается в следующем: книги Зебальда, как и чемоданы Люпера, суть аккуратно упакованные хранилища информации об уходящей культуре. В этом Степанова следует за Зебальдом и Гринуэем.
Главным же своим образцом автор избирает мандельштамовский мемуар «Шум времени» ( выражение Андрея Белого) — бесповоротное прощание с «мускусным и меховым миром юдаизма».
«Шум времени» — маленькая история петербургского мальчика, а нам пора войти во второй круг – круг «имен местностей». Автор книги подобен польскому знамени из стихотворения Галчинского, она перемещается из Москвы в Берлин (в доме напротив жил Набоков), из Нижнего Новгорода – в Вену, из Парижа (грядут смутные времена – «черное нашествие») – в Оксфорд, из Старого Света – в Новый, с остановками в Одессе, Херсоне и Починках. Официальная причина мобильности автора – сбор материалов и впечатлений для семейной истории, действительная же откроется читателям довольно скоро.
В третьем круге читатель попадает в мир вещественности. Автор пробует познать мир через его перечисление, как это делали люди в средние века (вспомните «Долгое Средневековье» Умберто Эко). Теперь инсталляции Корнелла сравниваются с игрой чинарей в перечисление того, что интересно каждому из них. Чередой проходят дневники и записные книжки («нескончаемые монологи» или «рабочие инструменты»), живописные портреты – идеалы, автопортреты – «самосуды» (Смолл) или «самоотречения» (Степанова), фотографии – «тела смерти». Одна глава состоит из 29 комментированных писем, другая – из описания 20 фотографий. Для сравнения: в романе «Море-океан» Барикко есть часть «Предварительный каталог живописных работ художника Мишеля Плассона». Еще одна глава – это чуть ли не раскадровка фильма Хельги Ландауэр, смонтированного из документальной хроники и частных съемок августа 1939 г. Все эти материальные свидетельства характерны для секулярного века, когда «архивация заменяет бессмертие». Вещи, не очень и нужные, доживающие свой век на дачах, становятся заместителями или местоблюстителями родственников.
Миновав бескрайние архивные фонды, читатель оказывается на еврейских кладбищах. Перечисление и накопление, достаточно тщетное, отражает тоску по благополучному дому гонимого народа – странника. Увы, самыми долговечными выходят камни надгробий, а эпитафии кажутся «пактами об обоюдном спасении». Степанова пишет, вслед за Энн Карсон, что эпитафия стала первым поэтическим жанром: «Поэт есть тот, кто спасает мертвых». Пожалуй, следует уточнить, что наиболее древними считаются надписи посвятительные: общение с богами было важнее увековечения рода.
Незаметно читатели переходят в круг четвертый – еврейский мир. Степанова переносит термин «постпамять» (Хирш о ситуации после Холокоста) на просторы России – страны насилия. Автор разворачивает достаточно омерзительную картину бытового и культурологического, русского и европейского антисемитизма, цитируя Александра Блока и Сергея Маковского, Георгия Иванова и Томаса Манна, Тициана Табидзе и Вячеслава Иванова, а то и просто своих соседей.
Антисемитизм противостоит исторической логике: необходимому и неизбежному смешению русского, немецкого, французского, еврейского и иных народов. Этому стихийному процессу есть примеры в книге: в похоронном извещении о гибели родственника Степановой Леонида Гиммельфарба, написанном офицером А.Угольковым: «Жаль конечно дорогого сына, но что сделаешь. Война не умолима, она требует жертв. Радостно одно, что пролитая кровь Русского народа не пропадет даром». Именно этот замечательный синтез и подметил Довид Кнут в «Кишиневских похоронах» (см.заголовок).
И здесь вы оказываетесь в следующем круге книги – круге семейной истории. Упоминавшийся уже выше Гринуэй в своем большом проекте о Тульсе Люпере создал и фиктивную энциклопедию Холокоста – роман «Золото», историю почти сотни золотых слитков и многих истребленных людей. Степанова не стремится к подобной драматичности и выразительности, она пишет камерную семейную историю – историю Гинзбургов, Гуревичей, Фридманов, Гиммельфарбов, Аксельродов, — летопись не «фигурантов истории, а ее квартирантов». Символически персонажи пятого круга показаны на обложке книги, они подобны простеньким фарфоровым фигуркам, иногда используемым для амортизации, немного насмешливо прозванным «замороженными Шарлоттами» (имя героини популярного романса, невесты, замерзшей по дороге на свадьбу).
Прапрадед Абрам был купцом первой гильдии, а прабабушка Сара – революционеркой и соратницей Свердлова. Ее привлекали иностранные кровати, а бабушку Ольгу – мужские слезы. Дедушка Леонид сочинял дилетантские стихи, похожие на опусы Колосовского (которые поразили Бунина и Ходасевича), и темно умер. Невозвратной точкой кажется автору год 1913-й, и она описывает его в традиции модернистской монтажной прозы.; Сара Гинзбург в 1916 г. открыла врачебную практику, а Михаил Фридман в 1917 г. стал поверенным, — родственники вступили слишком поздно!
Разумеется, в России не могло быть еврейских семей без русских. И появляется дедушка Николай Степанов, человек без памяти, крестьянский сирота, нищий, служивший в страшных Частях Особого Назначения (они осуществляли красную продовольственную диктатуру), красноармеец без Отечественной войны, чудом не репрессированный. Степанова, быть может, бессознательно, описывает посмертную встречу с дедом в Крыму.
Да, на страницах книги регулярно появляется и автор – Мария Степанова, и логично предположить, что читатель окажется в следующем круге – круге личной истории. Ожидание не вполне оправдывается, «автор сосредоточен на том, чтобы ничего о себе не рассказать». И таким отношением она неожиданно сближается с несчастной беглянкой, не прустовской Альбертиной, но с маленькой Дорой Брюдер:
«Я никогда не узнаю, как она проводила дни, где скрывалась, с кем была в те зимние месяцы, в свой первый побег, и несколько весенних недель, когда сбежала снова. Это ее секрет. Маленький, но бесценный секрет, и ни палачам, ни предписаниям, ни так называемым оккупационным властям , ни тюрьмам, казармам, лагерям, истории, времени – всему, что оскверняет нас и убивает, — его у нее не отнять».
Патрик Модиано – еще один автор, не попавший в книгу Степановой, но важный для ее понимания. Основной сюжет его романов – память, ее феномен и механизмы (по признанию самого писателя). Модиано и его героям память надобна для засечек и сигналов на будущее, «чтобы от нас остался какой-то след, знак, что мы не совсем исчезли и что когда-нибудь еще вернемся сюда». Мария Степанова, вослед Мандельштаму, перечисляет прошлое, чтобы окончательно с ним разобраться, расквитаться и расстаться.
