Судьбы репрессированных краеведов
1920-е годы называют «золотым десятилетием краеведения». А в годы Великого перелома большинство краеведов было репрессировано. Сотрудник музея «Мемориала» Светлана Фадеева беседует с Татьяной Васильевной Смирновой, краеведом и составителем книг о ее родных – краеведах 1920-х годов.
- Знаю, что Ваш отец Василий Иванович Смирнов (1882–1941), известный краевед и музейный деятель, был репрессирован, и Вы выпустили книгу его записей в тюрьме и ссылке. Что Вы можете сказать о репрессиях в этой среде?
Большинство краеведов было репрессировано в 1930–1931 годах. Некоторые чуть раньше или немного позже. Чаще всего краеведы получали тогда административную высылку на три года.
- По сравнению с более поздними временами сроки очень маленькие. Да и высылка все же несравнима с концлагерем.
Те времена Анна Ахматова называла «сравнительно вегетарьянскими». Я встречала в интернете даже высказывание, что административную высылку и наказанием-то считать нельзя: ведь не в Антарктиду высылали, а туда, где советские люди жили. А хорошо бы человеку, написавшему такие слова, представить себя на месте административно высланного. Вот живет человек в каком-то городе, следовательно, имеет какое-то жилье, работу, круг родных, друзей, знакомых… Но однажды ночью приходят и арестовывают его. И вот он в тюрьме. Беспокойство о близких. Беспокойство о незаконченных работах… Он не знает за собой никакой вины и еще надеется, что вот-вот недоразумение разъяснится. А следователи предъявляют все новые обвинения. Перед ними поток арестованных, и они уже потеряли голову. Так, однажды моего папу следователь стал спрашивать: А в чем Вы, Василий Иванович, провозили динамит?». Тот сказал: «Если бы я только знал, в каком состоянии он находится: в твердом, жидком или газообразном, я бы Вам ответил».
И так месяц за месяцем. Знаете, многие интеллигенты не выдерживали: слишком абсурдна была ситуация, слишком ужасна была для них тюремная обстановка, слишком страшна неопределенность. Теперь выяснилось, что из всех арестованных музейных работников не подтвердил обвинения, выдвинутые против моего отца, только Иван Петрович Пауль, сотрудник Костромского музея и библиотекарь Костромского научного общества. (В. И. Смирнов был председателем этого общества и директором Костромского музея). Можно ли их обвинять? Помню, как одна из них уже в 1960-е годы приехала к нам из Новокузнецка (была туда выслана, но потом устроилась неплохо) и плакала, и просила прощения у моей мамы. Мама простила. Известно ведь, что у каждого свой болевой порог. И это относится не только к боли физической.
- Сколько же времени Ваш отец провел в тюрьме?
Восемь с половиной месяцев. Сначала в качестве подследственного, потом, после объявления приговора как срочный. Только не в тюрьме, а в тюрьмах. Места заключения были переполнены. Ведь шла коллективизация. И тюрьмы были заполнены теми, кого назвали кулаками. Так что он успел побывать в нескольких тюрьмах Иваново, Владимира, Ярославля, Вологды. Его письма к жене полны хозяйственных забот о семье, беспокойства о незаконченных работах. Краеведов, арестовывая, лишали не просто работы, а любимой работы. Ведь они были энтузиастами. Это было «кораблекрушением». Именно так В. И. Смирнов назвал свершившееся. Он писал жене: «Во всех положениях мне хочется одного: отдать все силы делу. И еще: хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь согреть твою жизнь».
- Получается, что человек, написавший так возмутившие Вас слова об административной высылке, не учел, что предварительно надо было отсидеть несколько месяцев в тюрьме.
Да, именно так.
- Вы говорите, что его без конца допрашивали, выдвигая абсурдные обвинения. Но на чем же «порешили»?
Его обвинили в децентрализации и аполитизации науки. Он подписал предложенную формулировку о том, что его деятельность субъективно не была вредной, но объективно вредила социалистическому строительству.
- Децентрализация…Другими словами, чем больше развивает человек науку в провинции, тем больше виноват?
Да, так на это тогда смотрели власти. Между прочим, в костромской газете того времени была напечатана статья «Тюнтики и шентиберики». Это о работе моей будущей мамы. Она, как сотрудница Этнологической станции Костромского научного общества, занималась изучением народного питания. Успела опубликовать первую часть – «Хлеб». В ней говорилось, в частности, и об этих видах обрядового печения. Так вот автор статьи, разоблачавший ее деятельность, писал, что «сейчас, когда каждый сознательный гражданин должен заниматься сбором муравьиных яиц на экспорт, Л. С. Китицына и т. д.».
- Муравьиные яйца?.. Зачем они?
Это корм для птиц. Для птиц, которых держат в неволе, в клетках. Нужна была валюта для индустриализации страны. Считалось, что занятия наукой объективно вредят, отвлекают от действительно необходимого занятия.
- Но вот человек, приговоренный к высылке, наконец, попадает в назначенное место. Как дальше складывается его жизнь?
Многое зависит от того, куда именно попадает. Но, конечно, и от характера самого человека, от возраста, состояния здоровья, специальности. И от того, кто остался у него на воле – могут ли помочь посылками, деньгами. Да и от случая тоже. Ведь в любой момент могли выдернуть и заслать куда-нибудь в леса.
Мой отец попал в Исакогорку – станцию под Архангельском. Работал на ремонте железной дороги. Но очень хотел перебраться в город. Ему было уже под пятьдесят, сердце не в порядке. Врач предупредил, что на такой работе долго не выдержит. И главное: только найдя жилье и работу в городе, он мог воссоединиться с любимой женой. И он отчаянно искал такую возможность. Город переполнен ссыльными. Съемное жилье не найти. Работа?.. Образованных, да просто грамотных людей не хватает. Но, сначала пообещав, потом отвечали: «адмвысланных не берем». Какое упорство, какая сила характера и какая любовь к жене – моей будущей маме – видны в его письмах! А писал он их ей каждый день. Эти письма и составили сейчас основу новой книги.
- Но Вы ведь опубликовали их уже несколько лет назад? В книге «Народ в тюрьме».
Нет, то было одно большое письмо. Он его писал каждый день и отдал жене, когда она приехала к нему в Архангельск. По сути, это был дневник. Так и понял его Михаил Мельниченко, поместив на своем сайте личных дневников «prozhito.org». В нем речь шла в основном о тех людях, которых он встретил в тюрьме и ссылке. Но были еще ежедневные письма, которые он посылал по почте. Из тюрем – открытки, проходившие через цензуру. А из ссылки – уже письма в конвертах. При этом он сдерживал себя в выражении чувств, понимая, что их читает и его дочь от первого брака (он женился, будучи вдовцом). Но, видимо, не предполагал, что может быть перлюстрация. Вот эти письма и составили основу новой книги. Ее название: «Цветок клюквы и веточка карликовой березы. Судьбы краеведов».
- Почему такое название?
В одном из писем он прислал жене эти образцы северной флоры. Он писал: «…даже в минуты тревоги и горя не могу оставаться равнодушным к природе». Речь в этой книге идет, прежде всего, о его жизни день за днем. О судьбе краеведа. Судьбе, сравнительно благополучной. Ему удалось устроиться сначала в фотографию, потом – в Геологический трест. Он создал там музей, занимался изданием «Трудов Геолтреста», опубликовал ряд работ о минеральном сырье края. И еще организовал массовый геологический поход, составил карту полезных ископаемых Северного края. А летом ездил в экспедиции.
- То есть он освоил новую специальность уже в немолодом возрасте? Но можно сказать, что оставался краеведом?
Да, на шестом десятке он стал геологом. Но не оставил полностью и занятий археологией и этнографией, которыми так увлечен был в 1920-е годы. Так, летом 1940 г. во время отпуска он проводил раскопки под Каргополем на берегу озера Лаче. И мама участвовала, и даже я. Моей обязанностью было мыть неолитические черепки.
А в первое время, когда у него еще и жилья не было, он, увидев берестяные туески, купил два. А позже изучил технологию их изготовления – весьма сложную – и написал статью в «Советскую этнографию».
Но многим пришлось гораздо хуже. Так, его старший брат Михаил, очень известный краевед и организатор музея в Переславле-Залесском, попал в Сибирь, село Тогур – километров 120 от Нарыма.
- Да, Вы писали об этом своем дяде. Напомните название книги.
«М. И. Смирнов и М. М. Пришвин в Переславле-Залесском (1925–1926)». Ее, кстати, тоже можно найти на том же сайте М. Мельниченко.
Михаилу Ивановичу иногда удавалось устроиться счетоводом, но потом опять была безработица. А неработающим ссыльным в кооперативе ничего не продавали. Выжить без денежных переводов и посылок вообще было невозможно. Очень тяжело он переживал и разлуку с женой. А ей все никак не давали разрешения на переезд в Нарымский край.
Хотя почти все известные краеведы были уже на Севере или в Сибири, в печати продолжался поход против них. Так, в журнале «Советское краеведение» в 1932 г. была опубликована статья, по поводу которой М. И. Смирнов писал брату: «Бьют лежачего. Прочел творение некого В.Т. „За большевистскую бдительность“. Я не узнал себя как в части биографии, так и в остальном. Все пути-дороги после такого заказаны безнадежно. Работать не дадут. Жить нечем и незачем».
- В чем Вы считаете, причина того, что так расправились с краеведением?
Называют несколько причин. Например, то, что этим движением руководило ЦБК (Центральное бюро краеведения) в Ленинграде, которое возглавляли ученые-академики. И краеведы попали заодно с академиками, которых арестовывали по так называемому «Академическому делу 1929–1931 гг.». Мне же кажется, что не это было главным. Краеведение, начавшееся еще в XIX веке, расцвело и стало мощным движением в 1920-е годы. В него была вовлечена значительная часть интеллигенции. Ведь для многих просто не оказалось другого поля деятельности. При этом краеведы в своих исследованиях были независимы от властей. У них был собственный центр – уже упомянутое ЦБК. И получилось, что наряду с партийной сетью в стране существовала краеведческая сеть. В нее включена была не только интеллигенция. В ряды краеведов входили многие люди, жившие в провинции. Так мог ли все усиливавшийся тоталитарный режим вообще допустить существование какого-то неподконтрольного общества, а тем более – движения?
- Кто-то из краеведов уцелел тогда?
Да, конечно. Сначала оказались победителями те, кто громил краеведение, называя его старым и буржуазным, и противопоставлял ему «советское краеведение». Но в нашей стране есть грустная шутка: «Раньше сядешь – раньше выйдешь». Режим крепчал, сроки увеличивались. Вот «советский краевед» А. Ф. Вангенгейм* арестован был в 1934-м. И получил уже не 3 года, а 10. И не высылки, а Соловецкого лагеря. Позже, в 1937-м, его расстреляли.
- Можно ли сказать, что краеведение тогда кончилось?
Те, кто выдержал тюрьму и ссылку, стремились вернуться к любимой деятельности. Но вот что писал солигаличский краевед И. В. Шумский в письме к моему отцу: «Есть краеведы, но нет краеведения!». А вот слова из письма Д. О. Святского, бывшего ученого секретаря ЦБК: «Много раз я думал над крахом краеведения и мироведения и задавал себе вопросы – неужели же они никогда не воскреснут в том виде, в каком мы их понимали. А хотелось бы дожить и видеть воскресенье!».
- Настало ли оно, это воскресенье?
Нет. Те краеведы умирали один за другим – сказалось пережитое. А восстановление краеведения, начавшееся через полвека, приняло другие формы. Краеведы сейчас есть. Но такого руководящего центра, какой был в 1920-е гг., нет.
С 1990-го года во главе Союза краеведов России был С. О. Шмидт (1922–2013), очень много сделавший для развития краеведения. Последние годы краеведческая работа шла под руководством кафедр региональной истории и краеведения и москвоведения Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). Но сейчас это руководство оказалось под угрозой.
- Что же случилось?
Председатель Союза краеведов В. Ф. Козлов и его первый заместитель А. Г. Смирнова уволились из РГГУ. В стенах этого университета мы собираться уже не сможем. Боюсь, что получится так, как было в 1930-х годах: краеведы есть, а краеведения нет.
*Вангенгейм Алексей Феодосьевич (1881 – 1937) в начале 20-х гг. работал инспектором народного образования в Курской губернии, но очень скоро выдвинулся в число самых авторитетных метеорологов страны и возглавил метеорологическую службу СССР. В 1934 году арестован, обвинен в шпионаже, составлении ложных прогнозов погоды и приговорен к 10 годам заключения. Через три года, уже в лагере, был осужден вторично и расстрелян в урочище Сандормох в Карелии 3 ноября 1937 года.
