«Не смешно ли! Мы просим, чтобы нас выслали!»
11 сентября
Поехали! Подводы, подводы, множество подвод: лошади, быки, верблюды; даже несколько машин. Грузят, укладывают – и вперед, в неизвестность. Наш старший по вагону не получил подвод. В результате мы поедем в последнюю очередь. К середине дня уехали все, за исключением 10–12 семей. Нас грузят на верблюдов и подвозят к школе, на площадь. Там и располагаемся со своими пожитками. К поезду нас должны отвезти на грузовиках. Но их нет. Поезд вроде бы должен отправиться в восемь вечера. Шесть часов – машин нет. Восемь – то же самое. Военные, которых, признаться, видимо-невидимо, успокаивают: все будут отправлены. Мы бегаем от военных к водителям и просим нас отправить. Не смешно ли! Мы просим, чтобы нас выслали!
Странное положение! Только в одиннадцать прибывают машины: оказывается, меняли какие-то части: шины, колеса – словом, что-то наскоро ремонтировали. Наконец на предпоследнем грузовике уезжаем и мы! Прощай навсегда, Куккус!
12 сентября
Переезд проходит гладко. В три часа ночи нас выгружают возле железнодорожной ветки, идущей к элеватору. Вдоль путей – огромный лагерь, весь Куккус распределен здесь повагонно. Неописуемое зрелище! К счастью, погода еще не испортилась.т Сразу же встречаю [заведующего РОНО] Кламма, и мы ходим с ним взад-вперед до утра. Он третью ночь здесь: тоже сомнительное удовольствие. Утром готовим чай, а позже кое-кто и обед, так проходит день. Наконец вечером подают поезд. Ясно, что отправимся на следующий день: надо быстро погрузиться и находиться при вещах. Начинается суматоха, в некоторых вагонах бранятся не на шутку, отпихивают друг друга, только что не дерутся. Темнеет, скоро ночь. Повезут в больших товарных вагонах: нам выделены два.
Набиваемся как сельди в бочку. Уснуть не получится: только погрузились, а дышать уже нечем. Слишком тесно, чтобы нормально сесть. Некоторые ложатся на улице, хотя уже холодно. Я тоже пытаюсь, но блохи, расплодившиеся на этом месте после отправки нескольких таких же лагерей, тут же доводят меня до исступления. Остаюсь на ногах: для меня это род лечения [у Бергмана был туберкулёз – УИ]! Под утро сын соседа приволок три тесины, выломав их из мостика неподалеку. Их прилаживают в верхней части вагона: начинаем перегружать туда вещи. Руководит наш старый сосед Готфрид. Продукты ушли наверх, внизу стало попросторней. Положение у нас в вагоне меняется наконец к лучшему. Но все равно только 1,5 кв. м на человека. Перспективы туманные! Ехать так десять дней будет тяжело, особенно мне, ведь я должен давать себе отдых.
28 сентября
Татарск. Еще одна узловая станция. Нас отправляют на юг. Прибываем в Чистоозерную [ныне Чистоозерное, поселок городского типа в Новосибирской области – УИ]. Нас выгружают. Так что, приехали?! Место выглядит не слишком приветливо. В сравнении с Куккусом этот районный центр заметно отстает. Спрашиваю какого-то молодого человека насчет ОНО [отдел народного образования – УИ] . По его словам, нас сегодня же туда отправят. Я, однако, иду туда сам. У нихсовещание в школе. Захожу. Нахожу директора. Она обнадеживает в отношении работы: приходите утром, в 9 часов. Нас всех регистрируют. Оказывается, мы распределены по колхозам, которые уже прислали подводы. Действительно, начинается отправка. Несколько вагонов разгружают, люди уезжают. Фрицлер и В. Глок тоже уезжают на ночь глядя. М. приводит меня и детей в дом культуры. Набитобитком, воздух спертый, однако я немного поспал. И с детьми справился: иначе говоря, Игорь не намочил в постель. М. остается с вещами. Снаружи уже холодно, все покрыто инеем. Она устраивается спать вместе с М. А. Лейсле.
1 декабря
Итак, мы уже два месяца здесь. Сколько-то еще пробудем? Растянется ли наше «изгнание» на долгие годы? Впрочем, мне ли о том печалиться? Разве меня это заботит? Меня заботит болезнь. Мне, конечно, кажется, что станет лучше. И тут же я начинаю мечтать о работе, должности, переезде в более гостеприимные края. Человек – это, в сущности, младенец, только высокого роста! Едва мне становится чуть лучше, я принимаюсь фантазировать о том, что буду делать дальше! Как бы то ни было, не хочу падать духом, хочу жить, жить и работать! Сегодня чудесная погода. Выпал снег, из-за этого не так холодно. Можно бы и подольше побыть на улице. Однако страх перед простудой гонит назад, в наше логово. А там нечего делать. Читать? Занятие, по сути, бессмысленное. Зачем мне эти «байки»? Я хотел бы делать что-то полезное. Во время обеденного перерыва М. позвали в контору. Позже выясняется, что это была ложная тревога. Агроному был нужен председатель, а не счетовод. Вечером повторяется история со «сводкой». Ничего не сделав, М. вместо этого приносит домой бланки и оторопело глядит на них. Вместо того чтобы добыть пару цифр на ферме, оказывается, заведующего фермой не было на месте. Опять то же самое легкомыслие, та же безответственность! И как только может М. быть такой несерьезной! Сущее дитя! Она же знает, должна знать, что от ее успешной работы зависит наше, так сказать, существование. Я киплю от гнева, но тут я бессилен, поскольку не могу [поправить] дела. Черт побери, как же мне тяжело! Безнадежное положение!
16 декабря
Утром приходит Сидоренко и говорит, что М. должна ехать в Чистоозерную с Паниным, и М. не может наотрез отказаться! Как она беспомощна, беззащитна! Совсем не готова, а уже через час ехать! Ах, М., М.! Игрушка в чужих руках! А мы остаемся одни! Три беспомощных существа! Не может быть, чтобы М. вернулась завтра. Выходит, два дня без нее! Страшно и подумать! Как медленно будет тянуться время! Но все-таки хорошо, что возвращение не так уж и далеко. Эта мысль успокаивает: знаешь, что у нее попросту нет возможности вернуться раньше. Рассчитываешь на определенный промежуток времени и меньше тревожишься. Мне, однако, худо. Весь день боли и колотье в груди. Неужели процесс развивается? Болезнь и вправду не отпустит? Не хочу умирать так рано. Я бы хотел еще немного пожить: лет так пятнадцать-двадцать. А мальчишки, мальчишки! Кем вырастут бедняжки, если меня не станет?! Вечером у всех нас троих нет аппетита. Проглотили немного картошки. В восемь ложимся. Начинается ночь, вставать в девять утра. Игорь заснул не сразу.
17 декабря
Засветло растопил печь. В половине десятого мы готовы. У Тани наш кофе. Сегодня у всех, кажется, аппетит получше — вот что значит выспаться. Одеваю ребят и выпускаю на улицу. Игорь хоть пять минут будет на воздухе. Мне сегодня немного лучше. Боль в груди временами совсем исчезает. Но обед отвратительный: суп холодный, сало растеклось — дети поели, конечно, но не наелись. Уже в четыре стали клянчить хлеб, но его мало! Перспективы не самые радужные. Вечером хочу вскипятить молоко, надо же поесть горячего. Топлю соломой, помешиваю, но под конец, когда, мешая, слежу за тем, чтоб оно не ушло, молоко подгорает. Все-таки у нас горячий ужин. — Затем в постель. На часах восемь! Тринадцать часов сна! Для меня ночь будет тянуться долго!
18 декабря
В восемь встаю. В комнате прохладно. Начинаю топить большую печь. Дрова за два дня просохли, горят отлично. Но подложить нечего, и в комнате по-прежнему прохладно. Наши топливные запасы кончились. Скорей бы вернулась М., иначе нам будет плохо. Ни крошки хлеба к завтраку, все съели. Иначе говоря: «Ждем тебя, М., высматриваем во все глаза!» Тревожно следим за стрелками часов. Двенадцать. Могла бы уже быть здесь. Набираюсь терпения до часу, но если не придет — тогда, видимо, нет надежды, что появится сегодня. То есть надо ждать еще сутки. Мрачная перспектива! Что есть? Что пить? Ни хлеба, ни воды, ни топлива!! В час Эрнст идет за молоком; я сижу и думаю о своем положении.
Эрнста все нет. Может быть, подвода с молоком еще не пришла, — тогда и отсутствие Эрнста объяснимо, и М. еще может появиться. Решаю в два часа пойти за Эрнстом. За несколько минут до двух входит М. О радость! Камень свалился с души: оказывается, поезд и тем самым подвода опоздали, как я и предполагал! М. растапливает печь, готовит для нас, а после появления Эрнста с молоком печет наскоро лепешки, мы наедаемся, и настроение снова идет на лад. Лишний раз понимаешь, как велика роль матери в доме!
