17 марта 2015

Меняю пальто Буковского на пальто Корвалана

«Записки нудного человека» Владимира Альбрехта

М. Эшер. Рисующие руки. 1948

Изобретателем театротерапии считают Николая Евреинова. Драматург, критик, автор книги об истории телесных наказаний в России, Евреинов ещё в дореволюционное десятилетие развивал свою теорию «театра жизни». Практически параллельно с разработкой фрейдистского взгляда на травму, театротерапия предлагала своим участникам разыгрывать пьесу из какого-то эмоционального эпизода в своём прошлом, чтобы, тем самым, преодолеть страдание, которое оно вызывает при воспоминании. Известной вершиной творческого метода Евреинова стало повторное взятие Зимнего дворца через три года после революции. Переигровка завершилась с прежним результатом.

В конце 80-х годов XX-го века, вскоре после своего освобождения из лагеря, публицист, секретарь советского отделения Amnesty International Владимир Альбрехт говорит в интервью Глебу Павловскому: «Дело в том, что суд – это, конечно, театр, но пьесы для этого театра пишет следователь. В соавторстве со свидетелем. И если они плохо напишут пьесу, театр не сможет ее сыграть! И, во всяком случае, суд больше у этого „драматурга” не возьмет его пьесу».

Как когда-то у Евреинова, у Альбрехта творческая и этическая жизненная установка практически совпадают. Об этом он пишет в начале своей книги «Записки нудного человека», объясняя свою стратегию взаимодействия с советской властью. Победить её невозможно, как и принудить полностью действовать по её же собственной конституции. Стало быть, «важно стало не выиграть, а красиво проиграть» (Альбрехт В. Записки нудного человека. Париж, 1983. С. 7).

«Записки нудного человека» – по сути, сборник анекдотов, прерывистое повествование «к случаю», где перемешаны куски из допросов, притчи, ссылки на альбрехтовское руководство «Как быть свидетелем». Это свободная и диалогическая книга, помимо Альбрехта-автора, реплики и суждения к ней подаёт и машинистка, которая перестукивает её прямо в процессе создания, и с которой автор ведёт непрерывный диалог, уточняющий и усложняющий повествование. Нет, вообще говоря, упрощающий его – Альбрехт отвечает на вопросы, шутит, заигрывает.

– Вы иногда пишите слово „отказник” в кавычках, а иногда без них.

– Да, слово «отказник» теперь пишут без кавычек. Все вроде бы должны знать, что оно означает. Но на практике же постоянно возникает путаница. Одни называют отказниками тех, кто отказывается думать и полагает, что пришла пора действовать. Другие – тех, кто отказывается действовать как следует не подумавши (Там же. С. 38).

Книги Альбрехта курсируют в самиздате, сам он выступает с подпольными лекциями по их материалам. Его работа превращается в своего рода терапию (по аналогии с евреиновской), успокоение собственной совести и, одновременно, в подготовку к практически неизбежному аресту. Альбрехт точно чувствует отсутствие какой-либо границы между своими книгами, правозащитной практикой и своей советской жизнью. В предисловии к его подробной и обстоятельной брошюре «Как вести себя на обыске» сказано: «Просьба рукопись не изымать, так как именно это обстоятельство и увеличивает её объём».

Неизбежность поражения – довольно печальная моральная категория для 70-х годов. Перед глазами диссидентов и отказников есть формальные «истории успеха» – литературный триумф Солженицына, политическая победа Буковского. Но правда и в том, что большинство – «львы толстЫе» только на словах. Большинству (или, может быть, точнее большинству из меньшинства) победить не удастся, ему придётся проиграть. И тогда единственным чувственным различием между вариантами поражения окажется их моральная составляющая. То, что дадаист Тристан Тцара ещё в евреиновские времена называл «шоколадным соусом в жилах людей».

На протяжении всей книги, герой Альбрехта борется не только с сотрудниками госбезопасности и их бесконечными попытками нарушать закон, но и со своими коллегами, знакомыми, людьми своего круга, которые хотят «бить врага его же оружием». Мягко и настойчиво Альбрехт отвечает на письма «поэта-песенника», который хочет вступить в Amnesty International, чтобы бороться за соблюдение советских законов, в то же самое время нарушая их. Не в последний раз в книге Альбрехт бьет парадоксы парадоксами – он высмеивает работу советского закона о тунеядстве (милиция работает так, что потенциальных и реальных инакомыслящих никто не может взять на работу), и сам же настаивает на необходимости уважать этот закон.

Моральную позицию очень трудно объяснить «в лоб», тогда приходится использовать те же самые многократно девальвированные слова, к которым с разных сторон взывают и следователи, и молодые неофиты правозащитного движения. Альбрехт предпочитает оговариваться, беспрерывно ловить себя на слове: «Ложь – та же тюрьма. Впрочем, мне и самому неловко, что такие мысли приходят в голову» (Там же. С. 43).

Другой способ объяснения работает через подобие (по образованию Альбрехт математик). Формально отвлекаясь от повествования на очередную порцию анекдотов, он рассказывает, как в метро как-то подал нищему несколько копеек – и тут же подвергся осуждению со стороны соседей по вагону. Помимо пересказанной на новый лад истории о тунеядстве, Альбрехт обращает внимание своих читателей и попутчиков на другой вопрос – подаяние нищему должно напомнить самому дающему о милосердии: нужно позвонить другу, навестить больную мать, и так далее. В этом и заключается важная социальная роль вагонного попрошайки. И тут же, в стык, упоминается история некоей Розы Владимировны, собирающей с сочувствующей интеллигенции деньги на помощь политзаключённым. Роза Владимировна публично возмущается, что многие отказываются давать. А Альбрехт вновь замечает, что главную помощь здесь получают как раз те, кто дают – для них это означает возможность поучаствовать в добром деле. При такой точке зрения нет смысла ни о чём сожалеть, остаётся только подражать чеховскому «человеку с молоточком» из рассказа «Крыжовник», который своим стуком напоминает людям о человеческом неблагополучии. «Боясь оказаться непонятым, я не рискнул сказать, что демократическое движение <…> в определённом смысле нуждается в поражениях, поскольку это не политическое движение, а нравственное» (Там же. С. 44).

Массовые заявления от граждан, «отказников» в ОВИР с требованием разрешения уехать из СССР, рождают у автора «вкус к написанию деловых бумаг». При их написании он придерживается выработанной стратегии – быть абсурдно-честным, соблюдать закон, осознавать неизбежность поражения, и, таким образом, достойно принять неожиданную победу, если она вдруг придёт. Некоторым удаётся уехать, Альбрехт в диалоге с машинисткой признаётся, что сам не уедет, а, наверное, сядет в тюрьму. И его действительно сажают, он проводит в лагерях больше четырёх лет – с 1983-го по 1987-й, а из страны уезжает уже в разгар перестройки.

Означает ли попадание в тюрьму крах его собственной стратегии? Этот вопрос задает Глеб Павловский, в интервью 1987-го года. До некоторой степени он справедлив – Альбрехт прежде всего известен своим руководством «Как быть свидетелем», об умении правильно вести себя на допросе; и обвинение, лагерь, для автора такой системы, очевидно может означать дискредитацию придуманных им принципов. Справедливо, впрочем, и ровно обратное – оказавшись в тюрьме Альбрехт всего лишь проиграл, к чему и готовил себя и других в рассказах из «Записок нудного человека». Победа в данном случае ничем не отличается от поражения, она превращается в театр в евреиновском смысле, когда результат предопределён, однако его нравственный урок ещё может быть переосмыслен.

Третий и важнейший из не заданных вопросов, Альбрехт вкладывает в уста одного из своих персонажей, «полиглота Николаева» с единственной репликой на всю книгу. Тому очень бы хотелось обменять доставшееся ему пальто Буковского на пальто Корвалана. Нельзя ли как-нибудь это устроить? Буковское – героическое. Корвалановское – смешное (и наверняка более тёплое).

Таким образом книга Владимира Альбрехта и отвечает на один из фундаментальных театральных вопросов (которые многие ошибочно считают риторическим) – «что говорить, когда не о чем говорить».

Дополнительные материалы: