«Это нас привезли, оказывается, в Освенцим»
К годовщине освобождения Освенцима советскими войсками «Уроки истории» подготовили подборку воспоминаний узников концлагеря из архива Центра Устной истории «Мемориала». Многочасовые интервью, представленные здесь фрагментами расшифровок, были взяты сотрудниками общества в разные годы в рамках различных проектов (в первую очередь, германских проектов документации – «Выжившие в Маутхаузене» и «Жертвы принудительного труда»).
Зимницкая Ольга Тимофеевна
Ольга Тимофеевна родилась в 1932 году в Смоленской области. Первые десять лет своей жизни не помнит, события этого периода известны ей только с чужих слов. Виной этому, по всей видимости, эпизод в Освенциме, о котором пойдёт речь ниже. Интервью брала Ольга Белозёрова в 2005 году дома у Ольги Тимофеевны в Санкт-Петербурге.
– И в один прекрасный день приезжает какой-то дедушка на лошади и говорит, вот собирайся с братом. Вот мы с братом стали собираться, соседи там стали помогать нам, вещи какие-то мы брали с собой, все, что было в доме, что можно было на телегу взять, вот… И нас куда-то увозят, привезли в какой-то деревенский лагерь, где мама. А маму должны были расстрелять, как жену партизана, но, знаете, во время войны, один брат – в полиции, другой – в партизанах, было так… Из, из этого лагеря куда-то нас еще перевели, еще и в конце концов мы оказываемся в большом, большом здании. Это, слышу, говорят, что это Витебск, город Витебск. Это уже в Белоруссии мы. Это большой распределительный лагерь. Вот. Я не помню, сколько мы там находились, не помню. Потом нас сажают в поезд, грузят, знаете, в такие телятники без окон, без дверей. Очень много туда нас заталкивают в эти вагоны и долго, долго везут, долго, долго везут. Я не знаю, сколько, может быть, неделю, может быть, две, может быть, три, но долго, вот.
Привезли нас в какой-то большой весь черный какой-то уголь, что-то там, рельсы, вагоны стоят. Нас привезли вот в какое-то место и, значит, мы пошли, значит, все это немцы там, команды, на ломаном русском языке, вот. Нас, значит, при, завели в одно здание, говорят, что нужно всем, значит, сдать свои вещи, раздеться, золото там у кого есть, у кого там не знаю было золото (смех), вот, сдайте ваши вещи, когда вы из этого лагеря будете уходить, значит, вам все вернут, вот. Ну, значит, что там мама делала я уже не знаю, не помню… Оставили все свои вещи, в следующее здание мы входим, нам говорят раздеться. Мы все разделись наголо, это Витенька, я, мама, потом следующее здание. Нас поливают какой-то холодной водой, нас моют, да, перед этим нас всех остригли.
– Наголо?
– Наголо, наголо, у меня была хорошая, рыжая косичка, папа все ухаживал, заплетал ее, вот. Все, все, все. Женщин везде, везде, везде… Ну и волосы, ежичек все, дети есть дети, дети, где бы не были, дети. Я, у меня все ладошка щекоталась, потому что здесь все же под машинку, под машинку волосы вот так вот я делала, все это. Я не зря это отмечаю, потому что, вот… (короткая пауза) Значит, подстригли, состригли нас всех, потом нас в следующее здание заводят. Там, знаете, это большие помещения, это жутко страшные, вот, дали какую-то одежду, какую-то полосатую лагерную, на ноги – колодки такие. И тоже низ – колодки, а верх – полосатая такая, такие ботинки тряпочные на, на деревяшке, вот. Не хватало этой одежды некоторым, народу же очень много приехало, э-э, не хватало этой одежды, значит, еще какую-то давали, не их одежду, не нашу, которую, в которой мы были одеты, а другую одежду, какую-то чужую одевали люди. Если не полосатая, то вот такая. Там еще следующее здание, нам всем накалывают вот целую татуировку (показывает на след от сведенной татуировки на левой руке).
– А, а Вы свели ее сейчас, да?
– Да. Не сейчас. А когда мне было 18 лет, я уже, это же колется внутрикожно, вот, как я потом поняла, так, он, номерочек-то был вот небольшой так, а я выросла, девушка. Я уже с мальчиками встречаюсь и что номер, он вырос большой, вот такой вырос: 65818. это порядковый, у мамы был 65817, а у меня 65818, вот, а у Витеньки, он – мальчик, мужской пол, ему на ножке кололи. Там было 124000, больше мужчин значит в лагере было, больше, вот, на ножке у него, ему накололи этот номер. Вот нас вот так вот это сделали, дети плакали, больно было… И потом нас ведут, пешком ведут, когда уже вот это все сделали, ведут пешком в барак. Там он назывался блок, блок… Завели в этот барак, вот там мы и живем…
Утром и вечером нас вызывают на поверку вот по этому номеру. Он был нашит на рукаве вот здесь. Вот это, это была и фамилия и имя и отчество (с усмешкой), все это, вот. Мы должны были выйти, нас выкрикивали, мы должны были отозваться. Нас проверяли как-то всех, а что мы там на нарах могли бы. Как там жилось (говорит срывающимся голосом), ну я не знаю, я сейчас это все вспоминаю, как страшный сон. Нары были такие, знаете, очень длинные, сплошные. Ну это так-то, знаете, и проход достаточно большой. В проходе пол был выстлан камнем, ну такие, знаете, тесанные камни… Камни, они такие грубые очень м-м-м, ну, плохо отшлифованные, вот. Ну, там ложимся спать, это, кормили чем-то, какую-то похлебку давали, все-таки ж мы жили вот так. Как выяснилось по документам месяц мы вместе с мамой были вот в этом бараке. Значит, это был уже Освенцим. Это нас привезли, оказывается, в Освенцим.
…
Я с мамой была там и Витенькой только один месяц, только один месяц, вот. Вот ложимся спать, я уже не помню, как, ну вот ложимся, просыпаемся. Мама поднялась и Витенька шевелится. Он ходил, я встала. Рядом почему-то не встает, а там еще кто-то встал, там, короче говоря, это уже умерли люди за ночь.
– А почему?
– Почему? От голода.
– А то есть Вас вообще не кормили?
– Кормили чем-то, ну я не помню. Я не могу сейчас рассказать, ну вот кто-то же жил. А кто-то не жил, кто-то умер. Может, он был болен, вот я уже не могу этого сказать, вот. Но что и эти вот через не, через некоторое, некоторое время, значит, э-эти женщины крупные такие, тоже они с номерами. Это польки, немки, там же были люди всех национальностей, как оказалось. Вот их тоже когда-то поместили… И, знаете, мы спали головой туда, такая команда была, а ногами сюда. Значит, обходили эти большие женщины. Они за ноги брали. Мертвый там это, вот так вот раз, голова разбивалась на этом, на этих камнях у, ногами и они вот так вот, голова тут, и они тащили, а мозги так все и растекалось по этим камням. Вот такой эпизод я помню, их таких было несколько.
И вот настает день, когда, значит, всех детей надо от матерей отнять. Говорят там, ну, немцы на ломаном русском языке, что здесь детям плохо, видите, дети умирают, и их нужно лечить, их нужно лечить и все. Вывели нас на улицу. (со слезами) Это невозможно, Юля Вас зовут, да? Во меня и Витеньку у мамы отнимают, отнимают, мама говорит, Олечка, ты большая девочка, ты береги Витеньку. (дрожащим голосом) Он маленький, он не будет знать своего ни имени, ни фамилии, надо, чтобы он все время был с тобой. А Вы знаете, какой он был, ему как будто было 15 лет. Он все понимал, он все абсолютно, абсолютно все. Ну, мама так сказала, значит, но он должен быть со мной (с дрожью в голосе).
– Но это правда. Четыре года ребенку.
– Да. Вот, потом нас куда-то отняли, значит от мамы и куда-то в какое-то помещение привели. И тут же у меня вот отнимают Витю, как же я могу его отдать. И он вцепился в меня, и я его держу, думаю, нет, я ни за что не отдам. А его отнимают…
– А что им надо?
– А его вырвали у меня и все. Его отняли у меня и все. И вот я, как будто заснула. Вот я как будто заснула. У меня взяли Витеньку, и я как будто заснула. Вот больше ничего. Вот я говорю, что, почему я так, ведь было девять лет девчонке. Почему я не помню довоенную жизнь? Вот, наверно, потому. Я как будто заснула.
– А что такое, что такое, почему?
– Не знаю. Я объясняю, говорю, Юленька, Вам то, что я помню. Я ничего не могу сказать. Я как будто заснула, почему как будто заснула, потому что в какой-то момент я просыпаюсь в постели. Я лежу, но у меня на глазах какая-то тряпка, что-то мне мешает смотреть. А я руки поднять не могу. Я пыталась снять вот эту тряпку, а я не могу. Дальше я опять ничего не помню в смысле, как это было. Но помню, что меня в этой кровати посадили, и я не могу себя узнать. Я думаю, что же такое, здесь палка и здесь палка, а здесь толстое что-то у меня вот здесь. А это скелет, я – скелет, скелет. Руки я не могла поднять, потому что это, это был, это была кожа и кости. Вот я себя такой увидела, руки – тоже здесь палка большая, а здесь палки маленькие. Это я, ребенок, вот так смотрела на себя. Палки – это у меня косточки эти были, скелет. А на глазах Вы думаете, что, это волосы выросли и с ежика выросли до конца носа. Вот так с носа свисали. Вот сколько времени прошло, вот я не помню ничего. Ведь вот я сейчас вот так думаю, ведь чем-то ж меня кормили, я выжила, как видите меня. Я выжила, я была скелет, но я в себя пришла, понимаете. Может быть, я в это время, а ведь, чтобы волосы от корня выросли вот такими, ну, сколько, это же надо.
– Ну, полгода-то всяко должно пройти…
– Не думаю, не думаю, потому что по документам не полгода, но вот четыре месяца-то, пять… Да, четыре, ну вот так вот, вот такие волосы. Потом это все опять мне состригли уже. Но это уж я помню все, уже потом я помню все. Здесь вот меня стали кормить, меня стали учить стоять, стали учить ходить, меня стали выхаживать. Как выясняется, это был тот же Освенцим, только это был гигиенинститут, вот взяли детей для того, чтобы, что они с нами там делали я не знаю. Только уже через некоторое время вот в этот барак женщина привозила пищу. А там, знаете, бараки большие вот, открываются вот такие вот ворота, и машина входит, еду везет, вот. И ко мне подошла женщина и говорит, они же знали, как нас там зовут и все, говорит, Олечка, тоже она полька, что ли, вот как-то так, говорит, если ты будешь жива и если ты когда-нибудь встретишь маму, чтобы вы знали, что Ваш Викторка умер.
Крикливец Екатерина Васильевна
Екатерина Васильевна родилась в 1926 году в окрестностях Запорожья. В 1943 её угнали на работы в Германию. После уничтожения их рабочего лагеря в совр. Вольсбурге, Крикливец с подругами бежала, что в итоге и привело её в Освенцим. Интервью брала Алёна Козлова в 2002 году дома у Екатерины Васильевны в Запорожье.
– Бежали мы и бродили по лесу, там бродили по деревне. Но наскочили на полицаев. А полицаи нас забрали, привели ж туда до их, в отделение. Ну, и что, и поручили нам одному бауэру, чтоб мы у него побыли, пожили. Ну, мы там недолго были, дней, ну с недельку. Приехала машина и с собаками немцы, и забрали нас, и повезли на вокзал. На вокзале погрузили нас в поезд, ну, товарняк, и прямо в концлагерь Освенцим, прямо в самый… (вздыхает, плачет). Сейчас, я трошки передохну! Я не могу вспоминать!
Привезли нас в Освенцим ночью. Ночью нас загнали в баню. Ну там баня, и там и включается газ, где газ, там и баня. Но нам не включали газ. А только там забрали у нас нашу одежду, надели нам концлагерные платья, вот эти номера выбили и отвели нас в блок, одиннадцатый блок.
А темно, нигде ничего не видно, нары. А там какая-то кладовочка была, там матрасы. Говорит: «Берите матрасы!» Мы полезли за матрасами, а там что-то мокрое, аж скользкое. А девчата кажут: «Наверное, черви». Ну, мы не брали того матраса, вытянули там один сухой, это на матрасе там, мы, три дивчат нас и по… сидели до утра.
Утром – там была у нас лагерькапо называлася, полячка, – она бежит до блока и кричит: «Ауфштейн! Ауфштейн!», нет, ну «строить», уже и забыла я, как, «абтрепен!» – «разойдись!» «Стройтесь!»
И нас построили возле барака по пять человек. Нам колодки на ноги дали такие, как лодка колодки. Построили нас по пять человек, и приходит лагерьфюрер и с этими, своими подчиненными, проверяет и, значит, считает. Ну, и что, и пошёл. Что-то он с нею балакал, мы, это я не знаю.
Ну, и потом, это, мы находилися там, в этом одиннадцатом блоке. Ну, кормили нас, вы сами знаете, как в концлагерях кормят. Вообще, баланду из крапивы или там по праздникам брюкву. Вот. И так мы там были.
Гоняли нас на работу еще с концлагеря, где-нибудь капусту какую убирать. Но мы уже там, конечно, наедалися капусты, но до такого времени, до такой поры, что можно нам было еще есть. А когда уже охлявшие уже болели и умирали. Уже мы боялися много и есть. А когда какие-то там листья украдешь, так там заховаешь где-нибудь, или под платье, или под руки, вот так, под платьем аж. А если они найдут, что листья, – бьют. Чтоб не несли всё.
Худые мы были, страшные, потому что нас же ж кормили плохо. А потом как-то раз приезжает какой-то большой чин, и сказали, что… То всё время мы там были, а это я рассказываю уже, как нас вывозили. Какой-то большой чин приезжает, и сказали, что четыреста девушек надо ему, у него будете работать. Ну, что, там ручеек протекал, иногда там и кровь протекала, они ж опыты делали там. И там бадяга росла, так мы бадягой трошечки щеки понатирали трошечки, чтоб казалось, что мы ещё ж… И нас… и попали мы как раз в те четыреста человек
Коссаковская Оксана Романовна
Оксана Романовна родилась в 1923 году во Львове. В 1942 её схатили во Львове во время облавы, устроенной из-за убийства гестаповца. После года в львовской тюрьме была направлена в Освенцим, где провела два года и стала свидетельницей восстания в лагере. Интервью брала Анна Резникова в 2006 году в квартире Оксаны Романовны в Санкт-Петербурге.
– В сорок третьем я отсидела больше года в камере, а потом отвезли в Освенцим, даже папа пришел, он знал, что сегодня нас отправляют в Освенцим, он пришел к товарной станции посадили меня в этом (очень тихо), в вагоне в таком, товарном, смотрела, как он стоял, как через забор и плакал. Единственный раз когда я видела, что отец плакал…
Ну, приехали мы, нас сразу помыли, обрили, стригли, вытатуировали номер, и отвезли на карантин, отвели в карантинный лагерь. Поселили нас в 25 барак, а 25 барак это был барак, на который после селекции, из которого отправляли потом в крематорий, поэтому все решили, что нас – в крематорий, а просто как раз он освободился, селекции не было, он освободился и нас туда поселили, мы долго жили в этом бараке, ничего не работали тогда, но утром, в пять утра нас выгоняли на проверку, а что это там… сотни тысяч народу было в общем, там семь деревень и город Освенцим это был все один лагерь, так нас пока всех сосчитают до одного, для того чтобы счет сошелся, мы все время стояли так по пять человек в ряду, три-четыре часа, в пять утра нас выгоняли на мороз, на холод, почти неодеты, потому что были в одних деревяшках, какие-то кофточки и юбки, и мы… нас… значит, нас, мы все ждали пока нас так посчитают по всему лагерю, по всем этим деревням, во всех деревнях…
– А деревни – это отделения какие-то?
– Отделения, да. Наша деревня она называла, была польская деревня Бзежинки, называлось Биркенау, Биркенау это Бзежинки… И… потом приносили нам какое-то кофе, напиток, и кусочек хлеба выдавали в бараки не пускали, полураздетые. Они назывались луга, луг, так назвали, станем, друг к другу прижмемся, потому что холодно, а уже осень была, когда нас привезли, в октябре, а там уже пошли заморозки, это все Прикарпатье, Силезия, и там уже морозы были, и мы такие полураздетые, с босыми ногами, в этих деревяшках, прижмемся друг к другу, греемся друг об друга, так до обеда, в обед, значит, снова дали обед, снова выгоняли нас на этот луг…
– А обед это что?
– А в обед давали какую-то похлебку и тоже кусок хлеба, в обед давали к хлебу искусственный мед такой кусочек, и кусочек маргарина давали иногда, и собственно я больше не помню ничего… может что-то еще давали, но я уже не помню… И так было до тех пор, пока я не заболела тифом сыпным. Меня значит забрали, отвели и мои с одного барака девчонки, отвели меня на ревьер, в лазарет, там я пролежала… очень тяжелая форма сыпного тифа была, я была в беспамятстве, потом еле-еле отходила, пришло… училась ходить, потому что ходить не могла, после этого нас забрали, уже перевели с карантинного лагеря в лагерь Б, через проволоку, мы все видели, потому что проволока была…, проволоку все видно лагеря, только такие дорожки были метров на пять, на шесть от лагеря, до лагеря, что мы даже переговариваться могли…
– И вы переговаривались?
– Да. А так вот мы были лагерь здесь был (начинает руками показывать на столе схему лагеря) карантинный, потом дорожка была, здесь лагерь Б был, напротив был мужской лагерь, через… а здесь между ним была вот эта железная дорога, которой нас привезли… через эту дорогу был мужской лагерь, потом за мужским лагерем чуть в сторонке был цыганский лагерь, где жили цыганские семьи, они целыми семьями жили, так тоже мы их видели даже, вот в один день их всех сожгли… это тоже мы видели как огонь там горел, как и не стало…
– То есть там подожгли бараки?
– Я уж точно не знаю, но там огонь горел, и потом их не стало, говорили, что их сожгли… это уже между собой заключенные говорили… А за нашим лагерем Б, который… здесь сразу был крематорий, крематорий был, а потом когда в сорок четвертом году привезли этап венгерских евреев 200 тысяч, 200-тысячный этап очень большой. И тогда же их на этой же дороге рассортировывали, всех молодых, здоровых в одну сторону, всех стариков, больных, детей – в другую, значит… в крематорий, а крематориев не хватало, это я помню, тогда, знаете, вот этот запах горелых костей, этот дым крематория… из этих дымоходов, вонючий такой, тяжелый, так там вот этот в… Бзежинке, там такое отделение там яму выкопали и там бросали, и… ну, они их правда травили сначала, а потом сжигали…
– Но это только так с евреями? Или из вашего барака тоже забирали?
– С нашего барака один раз был, такая селекция, проверка, это если мы… это мы… нам давали, такая дорога была, которая вела на выход с лагеря, ворота были, на них написано «Arbeit macht frei» и… «Труд дает свободу», и «делает свободу», и значит, мы должны были метров так 200-300, 200 должны были пробежать, кто пробежали, кто споткнулся, упал, не мог встать, не мог пробежать, отправляли, это один раз, а потом больше уже не было, потом только , когда мы шли в этот в… в Бреслав, когда пешком шли, мы шли несколько ночей, нас даже один раз бомбили советские самолета, хотя видели, что в полосатых, хотя там… правда с нами шла охрана, но бомбили, и Освенцим один раз бомбили (смеется).
– Вы там были еще?
– Да.
– И как это?
– Ну, бомбили и все.
– Ну, попали?
– Попали.
– Люди погибли?
– Ну, погиб кто-то… погибли конечно…
…
– Раз в месяц нам разрешали писать письма по-немецки…
– А вы владели немецким?
– Ну, слабо, но я владела в какой-то мере, но… так это… Хотя немцы, я тут недавно ездила, считали, что вроде как вполне нормально с ними разговаривала, мы даже подружились с одной женщиной. Она ко мне приезжала, дважды была у меня здесь, и я у нее не была, но когда я ездила туда в Равенсбрюк, она ко мне подъезжала. Вообще-то так считалось, что мы вроде как… немцы говорят… я просто забыла, очень много. Нет, вот когда так общаешься и начинаешь говорить, то вроде как откуда-то все вспоминаешь, а так…
– А письма вы писали на немецком…
– На немецком мы писали…
– И что вы писали?
– Ну, что живы, здоровы…
– Ну, там цензура была?
– Цензура была.
– Но вы не пытались что-то как-то… сказать, то чтобы они не поняли…
– Ну, это надо было очень хорошо, чтобы мы знали эти тонкости языка, знаете, чтобы можно было как-то… знаете, что… писали в основном, что живы, ну, может, кто писал, я не писала…
– А ответы вам приходили?
– Нет, но один раз я получила посылку после того как лежала с тифом, я просила, чтобы мне прислали чего-нибудь соленого и мне прислали… нам Красный крест помогал, при чем помогал… Красный крест систематически помогал, но поскольку Сталин отказался от помощи Красного креста, то нам велели посылку из милостыни одну на 10 человек… А все остальные каждый получал посылку…Сталин нам хорошо помогал жить…
…
– А у вас были друзья, которые попали в гетто?
– Тогда у меня таких друзей не было, а вот в концлагере немецком у меня были друзья евреи, была такая подруга, две подружки такие еврейки, с которыми вместе я работала, и когда в Освенциме было вот это восстание еврейское… вот она попалась, потому что она передавала на фабрику… там в основном в Освенциме брали на фабрику рабочих узников евреев брали только, нас не брали, нас в основном на поле, и так по лагерю… а евреев на фабрику водили, и вот кроме тех, кто были в обслуге лагеря и вот… видите уже…, а, насчет восстания я говорила. Однажды, мы работали там рядом через проволоку, был сразу крематорий, и услышали, выстрелы… значит, началась стрельба, стрельба, потом нас сразу загнали в бараки, потом оказалось, что… когда восстали, там бригада, которая обслуживали крематорий состояла тоже из евреев, они обслуживали, там был этот бригадир еврей, и все, одни евреи обслуживали и один эсэсовец, эсэсовца они бросили в топку, и начали там… охранников постреляли, но потом их видно забрали, потому что нас загнали, мы уже не видели, но вот эту мою подружку, я даже помню до сих пор фамилию это была Розария Робота, варшавская… она с Варшавы, варшавская евреечка, она и вторая Хеля была, Хеля Хонигман, запомнила, мы очень дружили так с ними и ее взяли, потом нас всех вывели смотреть, как их вешают, оказывалось, что она передавала, от этих, как они работали на фабрике, они выносили оружие потихонечку, она передавала этой бригаде, которая работала…
– И много в этом людей участвовало?
– Ну, целая группа, ну, целая бригада, которая обслуживала крематорий…
Михайлова Александра Ивановна
Александра Ивановна родилась в 1924 году в д. Белое Новгородской области. Во время оккупации была угнана на работы в Германию. Бежала из трудового лагеря, после чего оказалась в Освенциме. В лагере Александра Ивановна провела 2 месяца, после чего их перевели в Маутхаузен. Интервью брала Алёна Козлова в 2002 году в доме Александры Ивановны в Подмосковье.
– Ну вот у меня клеймо было, я ж вырезала… В Германии меня, в Освенциме … 82 872 – я помню его до сих пор… Вот, я вырезала, потому что я боялась, что меня уволят в эти самые, в лагеря, Сталин… прятала… И когда я устраивалась на работу, я никогда не давала и не писала нигде… Сразу начинала, что я работала там-то, там-то…
– А вот когда вы в Освенциме жили, у вас в бараке жили только русские?
– Всякие, даже на нары всякие. Вот когда фильм смотрели, может быть, даже на нары – всякие, каких только не было. И итальянки, итальянки доброжелательный народ: с нами так хорошо относились, – полячки, югославенки, украинцы, белорусы и русские.
– Ну, а хорошо относились к русским, или были какие-то?
– Да одинаково, все одинаково как-то так. Но евреи больше, когда самолет пролетит, они выскакивают из барака: боялись, что их обстреливать будут сейчас. А мы, русские, лежим. Я говорю: «Нас русские стрелять не будут». Это уже, когда нас привезли в этот, в Маутхаузен, нам дали матрас, набили стружкой, и мы по 4 человека – 2 валетом спали, лежим, я говорю: «Нас не тронут». Лежим, а у нас сил не было шевелиться.
– А в Освенциме и евреи тоже вместе с вами в бараке?
– Были всякие, да. Но много вперед, последнее время жгли их. Эшелон придет/, даже я попала на разгрузку ихних тряпок. Уж какое там с меня, разгрузка. Вот, я когда попала в концлагерь, Вы знаете, я совсем отключилась от всего. Я ни о чём не думала. Мне кажется, что это/, мне ничего не казалось. В гражданском лагере я как-то вспоминала кого-то там, отца, мать, брата, как в армию отправляли, а тут я ни о чём не думала, ни о ком не думала, ни о себе не думала. Мне казалося, что я провалилась куда-то, всё, меня нет на свете. Может быть, вот это меня спасло, понимаешь, а это большое дело. А там я плакала, всё время переживала.
– В Лейпциге, да?
– В Лейпциге. А тут всё, я отключилась, я ничего не знаю, ничего не вижу, такая какая-то была.
…
– А вот мы давайте с Освенцимом. Вы сказали, что попали на разгрузку, пришел эшелон, а обычно Вы работали где-то там за территорией, да? А тут Вас на разгрузку повели, Вас или Ваш барак?
– Да, да, наш барак.
– И что это был за эшелон, что вы разгружали?
– Народ, народ сошел на эту сторону, а нас с той стороны заставили тряпье, ихнее богатство. Их же, наверное, эвакуированное, евреев.
– Как будто перевозили.
– Перевозили куда-то. Они все ценности, всё-всё везли сюда, и тряпки и буквально всё. Их с той стороны, а их вещи – с другой стороны. И там специальный барак был, и всё туда, в этот барак таскали все, возили, какую-то коляску нам дали, не помню. А это, а их прямо/, уже мы говорим: «Ну, всё, уже запах, дым, жгут».
Сиводед Галина Карповна
Галина Карповна родилась в 1917 году в Запорожской области. С началом войны ушла в подполье, помогала партизанам. В 1943 году её арестовали, дальше начались скитания по лагерям. Освенцим, где она провела около года, был лишь одним из них, последним стал Берген-Бельзен. Интервью взяла Алёна Козлова в 2002 году в доме Галины Карповны в Запорожье.
– В Освенцим с вокзала пешком гнали. И только до ворот дошли, стояла женщина в полосатом на коленях, за что-то наказанная. Вот это, это первое было в глазах. Потом нас повели вроде-бы в баню, поснимали с нас все, постригли, дали нам полосатые платья, яркие такие жакеты без подкладки, косыночки, чулки, не чулков не было, чи были, не помню, колодки такие выдолбаные, мы в их не могли идти (Хочет показать, какие колодки) снимали их… Одели, постригли, дали нам деревяшки, там нарисованы есть. Не можем идти, падаем, а нас прикладами бьють. Полицаи пригнали нас в блок. 31-ый блок был карантанный. На второй день нам поделали уколы вот сюда.
– Зачем?
– Ну, наверное, чтобы мы не были женщинами. У женщин менструация. У нас были врачи, Любовь Яковлевна, шептала: «Кто может, выдавливайте все» Чи все мы выдавили, но на первой же неделе посыпалися на тиф все! Когда нас пригнали, первый день нам кушать не дали. На второй день нам в обед суп дали. После нас было много, сколько там человек было не знаю, много было. Не только наш транспорт, но еще были же. На обед построили, так три раза и так три раза на две стороны, и по три человека, ряд по три человека. Я стояла в первом ряду. По левую (неразб) Валя Половах, она врач… Она еще не кончила, но работала на ревире как врач, и одна полтавка. Так называли, чи имя Полтавка, чи ее зовут Полтавка. Красивая девушка. И Валя та Логинова тоже красивая, здоровая. А я маленька была, худенька. И стояли мы. Нам принесли суп. А суп, знаете, шпинат, это как щавель наподобие, и оно уже все прокисло, и эта бульба, а там черви. Там головки вытыкают, вытыкают. А Валя: «Ой, боже мой! Черви, черви!» И мы не стали брать этот суп. Не стали брать этот суп. Не блоковали, ничего. Просто его невозможно…, черви головки высовывают и прыгают назад. Мы не взяли. Записали наши номера, вот тут понашитые, выбитые такие номера на платьях. Записали наши номера. Мы не знаем, для чего записали.
Дней через пять, может четыре, вечером, там же утром и вечером. Вызывают наши номера, а стояли тоже вот так: там три ряда, посередине свободно, и там три ряда. Женщины построили. Вызывают наши номера. Всех на колени поставили, а нас вызвали на середину, вынесли стул, там нарисованый такой. Вынесли этот стул, и давай нас лупасить. И ложить. Капа. Капа – она была полячка, Мария. Ой, страшна, страшна! Первой били Полтавку. Всех на колени поставили. Мы не считали, а те девчата, что на коленях стояли, считали по сколько. И Вале Логиновой по 32. Такие палки в руках держут. Одна с одной стороны, а та с другой стороны. Меня последнюю били. Так всем по 32 насчитали, а мне насчитали 18. Я быстро перестала кричать. А те девчата здоровые, кричали, в обморок падали, воды не было… Наш барак был последний, там сразу туалет, а при туалете рукомойник. Половину под туалет, а половину под рукомойник. Воду там давали только в 6 часов утра, один раз давали на несколько часов. Воды не было, так они… так они брали и отливали эту Валю и эту полтавьянку. Отлили и обратно лупасили, а меня не отливали, я в обморок не падала, быстро перестала кричать, и мне девчата насчитали только 18 этих палок. Когда нас побили, нас поставили на середину, и вот так руки навытяжку, и кирпичи, там и там. И мы держали эти кирпичи на руках. Сколько это уже было вечером, не знаю, вечером, поздно вечером, нас не отпускают, все стоят на коленях, а мы на коленях и с кирпичами. А блоковая у нас полячка (у нас говорят комендант, а там называют блоковая). Блоковая пошла просить прощения, нас должны были после этого еще забрать в штрафной. Там говорили эска–это штрафной. Меньшую пайку хлеба давали. На рабочем лагере нам два раза давали суп. А на карантинном только один раз в день, пайку хлеба меньше давали и «бегом-бегом-бегом!» Как поднялся, и бегом-бегом! Мало кто выдерживал. И она пошла просить прощения, что эти женщины с России, у них такой кары нет, а я не успела им объяснить, они не знали. И нас простили, что не послали нас на эска и разрешили, может, в 11 чи 12 ночи разрешили нам подняться и пойти…
– А какая работа? Уборка территории?
– На карантине уборка территории, а на общем была 19-я команда. У нас был 19-ый блок и 19-я команда. Там копали ров, там же болото, осушивали землю. Копаешь землю, кидаешь, грязь, она сохнет, осушивали землю. Вот такая была работа. Налипнет на эти деревяшки… В рабочем лагере нам дали – подошва деревянная, а вот эти – тряпошные. И работай, работай, грязь, не переставай, передышки нема. Как только встал, так тебя прикладом, так прикладом. Кушать привезут там, где работают, стоя покушал, а кушать у нас такие веревочки были, такая миска, ну, как каска. Бирочка привязана, вот тут вот на заднице телепается, ложка у кого была ложка, ложка в кармане, а у кого не было – смастерит. Привязал и все. Не мыли ничего.
– А ложки, миски – это вам выдали?
– Выдали, такие красные, как на мотоцикле едет на голове, вот такие у нас были миски красные. В карантинном лагере были, может, месяц, или около месяца. И нас блоковая постаралась поскорей передать на рабочий лагерь. На рабочем лагере немножко легче. А на карантинном лагере ужасы были. Уже при нас построили железную дорогу прямо до крематория…
– Вы работали только по осушению этих болот, или еще что-нибудь делали?
– Да. А потом уже перед тем как нас угнали из Освенцима, появилась работа двора–копать…. Там их было 15 человек, потом еще 15, попала я туда. Потом еще 30 взяли, и было всего 60 человек. Заставляли деревья выкопать, потом туда пересадить. Капо был у нас немцем, и эсесовец один и с собаками. Где-то в декабре нас перегнали из Освенцима в Центр. То у нас был филиал Биркенау, а в Центре это как Освенцим, там уже и дома были, а у нас бараки были такие. Окон не было, крыша-только шифер, потолка не было…
– Это где? В Освенциме?
– Да-да, в 19-м блоке. Потолка не было, только шифер. Кроватей там не было. На карантинном там были такие тройные кровати. Когда нас избили, у меня был второй этаж, но я не могла туда подняться, мне уступили на первом место. А на рабочем, да, были загородки, тут деревянные нары и вверху нары. Матрас там какой-то большой на все нары и одно одеяло. Там по пять человек. Стен не было, окошко было только там, где блоковая находилась. Одно окошко, у нее отдельная комната была при входе. Тут блоковая и сторож стояла, а мы заходили… Свет правда, целую ночь горел. Целую ночь горел, потому что темно было.
– Вы говорите, когда вас пригнали, сделали всем уколы, а потом многие заболели тифом в вашем бараке?
– Да, с нашего транспорта наши болели тифом.
– И куда их? Они болели прямо тут в бараке?
– Нет, их на ревир, у нас называется поликлиника, или больница, а там ревир. Уже наших врачей было порядочно… Медиков всех забрали на ревир работать, врачей, и Валя Логинова
– И вылечили их?
– Не-е-е. Фаина, одна там, она медик сама была, медсестра, заболела тоже тифом, она осталась живой. Медсестрой работала она с детьми. Там же эксперименты брали
– Там были эксперименты? Какие?
– Над маленькими детьми брали эксперименты, а она работала там. Заболела она тифом, выздоровела. Любовь Яковлевна, это с нашего транспорта, таблетками. Она была такая худая! Вот такая голова, а вот тут ничего нема! Одни кости, только одна голова большая.
– А Фаина рассказывала Вам что-то, какую работу она делала?
– Нет, не рассказывала.
– А Вы были когда-нибудь в ревире? Болели там?
– Нет, вот именно, что мне повезло, что я…, ну там гриппом трошки болела… Болели, а старались на ревир не попасть, потому что туда попадешь, вряд ли оттуда… Нас было 180 человек, ну если 50 выжило, так это и хорошо. А те все умерли. Все умерли. Кто от тифа, кто от голоду, ну зараженные были. На нас такие прыщики были, гнойники, лопались. Вши поразъедали на нас все. Страшные были.
– А в баню не водили?
– Один раз в месяц. И не водили, а гоняли. То кипяток дадут, то холодную воду дадут. Все с нас посдирают, что мы обменяем на пайку хлеба. Там эти, которые работали там, где раздевали, так они что-то там… Мы за пайку хлеба выменяем трусы или чулки. Пойдем, а у нас отберут, поменяют, дадут что-нибудь такое, что невозможно… Страшно, было очень страшно. Фаина эта выжила, она освобождалась в Освенциме, работала по полевой, она года три-четыре как умерла. До ней приезжали интервью брать, а она, Вы знаете, испугалась. В КГБ дядька черный. Поперво ведь нас преследовали, знаете как! Кто в Германии был
– Вы мне расскажете?
– Всех. Кто добровольно, кто в концлагере, всех одинаково преследовали. И она испугалась и тихо помешаная стала. Эта Фаина. Бедная и умерла
Стефаненко Дина Естафьевна
Дина Естафьевна родилась в 1920 году в Запорожской области. В 1941 году её насильственно отправили на работы в Германию. После двух лет принудительного труда Дина Естафьевна как вредный элемент была транспортирована в Освенцим, где провела больше года. Интервью брала Юлия Белозёрова в 2005 году в Санкт-Петербурге.
– Ну меня долго допрашивали и били, долго я там, месяца три или два сидела, не помню, потом меня свезли в концлагерь. Оказывается это концлагерь Освенцим, Аушвитц. Привезли, там много собак, нас привезли ночью, большой такой амбар какой-то и там утром пришли де, номера выбивать на руках. Мне номер выбила тоже лагерная заключенная, наверное, и спрашивает, как, как моя фамилия, как меня зовут, а я говорю, корову когда татуируют, не спрашивают у нее фамилию, и я тебе не скажу мою фамилию.
– А какая у Вас девичья фамилия была?
– Сторчак Дина Евстафьевна. Но ей было все равно, она не записала мою фамилию, но там по списку меня везли с тюрьмы-то, было запись, это не подействовало ничего, моя фамилия была написана там у них. Ну, привезли, как обычно в лагерь. Привезли, раздели наголо, обстригли, где у тебя, что есть волосяной покров, дали йаки, пришивали мы сами себе номер на, на йаки, если я волнуюсь, я говорю немецкие слова или польские… Ну и загнали в бараки и очень били, ругали, кормили плохо, утром щербатой кружку, если это миску дали, кто умирал, от них миски и эти голэндерки.
– А кто умирал от чего?
– Умирали… ну били, недоедание, болезни, каждый день с барака в цельапель в пять часов утра подымают всех, выгоняют на цельапель… Приходит аузерка, пересчитывает, если у кого холодно и бумагу, эту газету за спину положишь, то бьют сильно. Она пощупает палкой и газета там у тебя или нет.
– А почему?
– Ну холодно и люди прикрываются, чем могут.
– А почему нельзя-то газетой?
– Потому что издеваться-то надо над человеком, холодно, значит это хорошо, если мне холодно. Голодно, ей хорошо, она рада, это ж понятно, не понятно. Мертвых из барака каждый день выносили и штабелями складывали, чтоб это ей численность нужна. Она пересчитывает и мертвых считает, не удрал ли кто, не спрятался ли кто, а потом дают кружку эту, миска за спиной привязана. Наливают этой щербатой, это по-нашему чай, наверное, вода чуть сладенькая, на травках какая-то заверена и на работу отрядами, рядами, рядами по пять человек в ряд, ну и полицаи с собаками, голендерки – это значит деревянные тапки такие и нас, как новеньких всегда на, мы в какой-то ров, где-то мы вычищали и нас гнали в самый низ туда, ров, где вода уже вот-вот получается. И оттуда землю мы перекидывали тем, дальше выше, выше, люди рядами стояли к, выше куда, совсем к верху, а мы как новенькие, я потеряла в грязи всосало мои и эти голендерки, но это ужаса не было страшно, потому что мертвых много каждый день бывает, остаются голендерки, то одеваешь те, другие, вот. Потом однажды блокэльтесте послала меня куда, вот кому-то что-то сказать и, и что-то передать, и я шла по лагерьштрассе и слышу, кто, ну кто-то идет сзади, я оглянулося, а там гестаповка шла и ей, вот так, как я иду, я оглянулося, и у меня взгляд такой суровый, и она ска, догнала меня и говорит, ты чего так на меня, русише швайне, смотришь так сурово, что я тебе, мол и стала меня палкой, которой у нее была, вот толстая палка, стала меня палкой бить, потом ногу поставила мне, я упала, она меня давай ногами и в кювет свалила, потом однажды у меня была, почему-то меня полюбила одна полячка Ирена и все меня опекала, то кусочек где достанет это капусты листик, то картошенку хоть сырую достанет, даст мне пожевать, и она меня устроила в месте с собой возили кибли, баки такие на поле, кто работает туда еду, обед. Каждый день утром чай, днем этот, тарелка супа этого и все и хлеба кусочек, буханку хлеба делили, кажется, на четырнадцать человек или на, на девять, я не помню уже, на буханку, маленькими кусочками давали. Но старались держаться больше, я так приметила, где итальянцы ходили, они хлеб не могли есть и вот как они умирали, у них хлеб этот оставался на мешочке…
– А итальянцы тоже были в Освенциме?
– Всякие, всякие национальности были.
– А почему, почему они не могли есть этот хлеб?
– Ну они, не знаю. Они нежные такие, макаронники они же. Не знаю и люди ходили. Я, я не брала, честно. Я с этих, которые умирают и хлеб остается, я не брала и Ирена меня отговаривала, не тронь, но мы с Иреной шли, рядом толкали этот кибель, а сзади полицай, как обычно с палочкой шел, но палочка была у него веточка тоненькая. А я не знала, что он поляк и говорю Ирене, вот если бы палкой хорошей, как меня тогда аузерка побила, да его побить, а он услышал это и доложил нахфорне, это ж, ну, старшим, и меня вызвали э-э-э, нахфорне, там такой этот, вырыта яма неглубокая, так сантиметров семь-восемь и засыпана шлаком и два камня больше, чем килограмм. Надо коленями встать на этот шлак и камни вот так в руки поднять и держать. Гестаповец этот, дождь шел как раз, гестаповец сидит в будке и смотрит за мной, когда у меня руки опустятся, он идет, плеткой меня стеганет или руковицу сымет, да рукой как даст куда попало, и я должна опять поднять руки. Это ему надоело, что я вот так уже не могу, ну, полчаса я стояла, наверное, потом сказал, вставай и иди, только я повернулась, он меня под зад как дал, так я еще и проползла по, по лагерьштрассе, проехала руками и коленями…
А потом один раз вызывали, ну, на цельапель, выходили утром, а мне стало чего-то плохо и я потеряла сознание, меня на носилки и снесли в ревир. Это у меня тиф начался, и я там пролежала весь тиф, меня девчонки прятала на третью, на третий этаж, на третью нару, наверх, потому что часто вывозили в крематорий. Открывали ворота этого барака и подъезжала машина, нагружали и мертвых и полумертвых и в крематорий. И вот я там пролежала, потом девчонки говорят, что я упала вниз, когда сознание ко мне пришло, я не, не ела ни таблеток никаких, ничего, выжила и упала вниз и кричу, крикнула, мама, мы в кино опаздываем…
Пятнадцать, пятнадцать дней, что ли я там пролежала наверху, а потом еще внизу лежала еще ж. Очень вшей много было, бывало так сгребешь в руку их и куда, на, на пол кидаешь, они ж обратно на тебя, хочешь убить ее, она не убивается, она такая большая и крепкая, что не у, да и не убьешь, кучами, кучами вши ползали и девчо, у меня ноги приросли к э-э-э заду. Вот согнулися назад, да нельзя было разогнуть, так девчонки ночью меня водили по этому (стучит рукой по столу) стояку, который топился там в бараке. На весь барак длинный такой стояк и там протапливали, и они меня водили, пока я немножко на ноги встала, чтоб вывести, потому что у меня уже, когда вниз меня перевели, меня брали уже в крематорий, кидали в машину, а девчонки взяли, которые рядом лежала уже мертвая, ту положили туда, им лишь бы счет, а меня забрали и спрятали. И утром Ирена пришла и меня забрала к Буби, к лагерьэльтэстэ…
– Буби – это имя?
– Буби – это кличка ее была немка, и она ее попросила, чтоб она у своем, в своей комнатке меня спрятала, пока я хоть на ноги встану и Буби меня продержала у себя не знаю, сколько, а потом уже говорит, больше нельзя, надо тебе уже на лагерь идти, а потом с этого лагеря вывозили в Равенсбрюк.
Подборку составил Никита Ломакин
