История о цветах жизни
Многие из «ностальгентов» захватили СССР в школьном или максимум в студенческом возрасте, когда бытовые проблемы за тебя решают родители. Я в этом возрасте тоже на быт плевал с высокой колокольни. Но одно дело, когда ты школьник и заботы мало, а другое дело, когда на тебе семья. Ну вот, представьте: вы папа с мамой, и родился у вас ребенок. Первый. Со вторым проще – ему много чего от первого достанется. А вот родился первый, и… ну, пофантазируйте, что ему нужно и где вы всё это возьмёте. Ему нужно: коляска, кроватка, пелёнки, распашонки, молоко, бутылочки для молока (можно продолжать).
И… что?
Пойдём по пунктам.
Пелёнки. А вот не было никаких пелёнок-распашонок в магазинах. И фланели не было, чтобы всё это пошить. Во что заворачивали младенцев? Ну, то есть я понимаю, насколько бездуховные и обывательские вопросы я задаю, но вот лежит младенец с голой попой и его надо завернуть во что-то мягкое, что есть объективная реальность. А мягкого ничего в магазинах нету, что ещё более объективная реальность. И ребёнок этот орёт, поскольку несознательный, ничего не знает ещё ни о борьбе с мещанством, ни о пирамиде Маслоу. Потом он, конечно, подрастёт – ему объяснят, и он будет так же с голой попой, но при этом страшно горд своей духовностью. А сейчас?
Кто-то в старые простыни заворачивал, кто-то ещё как-то выкручивался. Кто-то привозил фланель, распашонки и прочее из столиц. Я был на длительной (два с половиной месяца) учёбе в Минске, и там запасся фланелью, распашонками и чем-то там ещё. До рождения, хоть так и не полагается делать – ну а куда бежать, когда родится? И, будем считать, выкрутились идеально. Как и с бутылочками – тёща работала в аптеке.
Коляска. А за коляской пришлось съездить в Новосибирск. У нас их просто не было. Никаких. В новосибирском Академгородке, мне подсказали, продают коляски. Ну чё, руки в ноги и вперед, для сибиряка тыща вёрст не крюк (а километров, кстати – действительно тысяча, да тысяча обратно – так что это факт, а не фигура речи). Оттуда – на верхней боковой полке плацкарта (да-да, той самой, что у туалета и дверь всё время туда-сюда – но ухватил-таки последний билет!) с коляской в обнимку – много ли надо советскому человеку для счастья…
А вот, кстати, анекдот в тему: говорят, при коммунизме у каждого будет личный самолёт. Зачем? Ну а как же – вдруг во Владивостоке колбасу выбросят, на самолёт – и туда!
Коляска была, по нынешним временам, без затей, примерно такая, как на фото. Однако, когда мы гуляли по набережной, люди подходили и спрашивали, где мы её брали – в Красноярске коляски в основном были какие-то низкие, ребенок ехал где-то у самой земли – эти коляски и сейчас иногда встречаю у дворников, они в них возят мусор. А у нашей был даже облегчённый сидячий вариант. В Новосибирске, небрежно отвечал я. Люди цокали языком и отходили.
Молоко. За молоком очереди были не на полтора часа, а минимум на два – часов в шесть утра занимаешь, чтобы в восемь, когда откроют и привезут, быть в первых рядах. Иначе не достанется. Молока в одни руки много не давали, хранилось оно максимум двое суток. То есть очередь за молоком была обеспечена минимум раз в два дня. К слову, есть замечательная и абсолютно реальная история, связанная с этой молочной очередью, но её лучше читать отдельно.
Был и другой вариант – после работы заглянуть в магазин на углу Мира и Диктатуры. Но тут уже не факт, что молоко тебе достанется. Чтобы досталось – надо в первых рядах быть на разгрузке. Когда приходил грузовик с молоком, штатные грузчики разом куда-то девались – а зачем, если есть добровольцы? Ну вот, разгрузишь машину с молоком – и берешь его без очереди, под завистливые взгляды. Многие пенсионеры, кстати, весь день проводили в магазине, ожидая, что что-нибудь ВЫБРОСЯТ. Когда ни придёшь – там куча старух, но никто ничего не покупает – заняли очередь, пока не знают за чем. Занятым людям с ними тягаться было невозможно.
Садик. Вот, говорят, при советской власти очередей в садики не было.
Старший (для которого покупали фланель в Минске и коляску в Новосибирске) родился, и само собой, на очередь в садик его поставили прямо в тот же день, как родился. Буквально — то есть, из ЗАГСА и в районо, не заходя домой. И вот кончается декретный отпуск (он год тогда всего был), а очередь – …сот какая-то. Жена преподавала в технологическом институте, там было вечернее отделение. Поставили её на это вечернее отделение. Правда, мне приходилось уходить с работы на полтора часа раньше, чтобы успеть её сменить. Но у нас на такие мелочи никто внимания не обращал: народ приходил на работу в среднем часам к десяти-одиннадцати и уже с четырёх помаленьку исчезал, особенно под конец месяца, когда в магазинах могли что-то выбросить.
Понятное дело, мы ходим в районо, нам сочувственно вздыхают, очередь …сот какая-то.
Проходит ещё год – и жену переводят на дневное отделение. Ну вот тут уже караул. Мама моя (сорок лет в системе образования, завуч в «Пионерской речке» – по сути, директор школы, её и в гороно и в крайоно знают) идёт просить. Ей сложно это делать – за себя и за своих никогда не просила. И закалка ещё та – стыдно, что своего пропихнёт, а кто-то, кто может быть, сильнее нуждается, пострадает… и всякое такое. Долго собиралась с духом, пошла, ей там сочувственно вздыхали, очередь …сот какая-то.
Ну что, надо взятку давать. Конфеты в коробках тогда только БЫВАЛИ, поэтому добыть быстро не удалось. А коробка осталась с каких-то времён. Купили шоколадных конфет «врассыпную» (что тоже было весьма непросто, но легче, чем в коробке), сняли фантики, разложили в коробку, получилось как так и было. Мама пошла, в первый и последний раз в жизни, давать взятку. Что там было, она до конца жизни вспоминать не хотела. Вернулась без конфет, с направлением в садик, молча легла лицом к стенке.
Ещё о детях. Вдруг вспомнилось лето восьмидесятого года. Я тогда уже дошёл до точки от бесквартирья, от ежедневного многочасового стояния в очередях за молоком и прочими продуктами – и решил свалить в деревню и жить там, преподавая, например, математику в школе, при натуральном хозяйстве, типа как Генри Дэвид Торо, а вечерами писать рассказы, типа как Лев Толстой. Но надо было попробовать, не потерял ли я навыки деревенской жизни. Поехал к своему деду, который как раз размышлял, не бросить ли ему корову, а то трудно косить, когда тебе за девяносто. Тест я сдал – на корову с тёлкой накосил, дров на зиму привёз-наколол, стайки починил и всякое такое. Но речь не об этом.
Покос был километрах в двенадцати, и туда удобно было ездить электричкой. Как раз самой первой, пятичасовой, кажется, приезжаешь, пока роса – валишь, а в полдень – обратная электричка. Сижу на платформе в тенёчке и читаю книгу. Вдруг чувствую – на меня смотрят. Поднимаю глаза – штук десять натуральных Гаврошей от пяти до десяти лет в живописных лохмотьях. У некоторых из них были штаны – но трусов не было, и это ясно было видно сквозь многочисленные дыры. У некоторых штанов не было, но были семейные трусы, тоже рванина абсолютная. Но больше на них ничего не было. И мы пялились друг на друга в немом изумлении – потому что для них мужик, читающий книгу, был диковинкой почище какого-нибудь Тянитолкая. Я шевельнулся, они напугались – и брызнули по насыпи прочь. Между прочим, босиком по щебёнке, если кто в этом что понимает. На другой день эти десять гаврошей привели ещё столько же – полюбоваться на диво дивное. Я всякой нищеты повидал до того и после того, но почему-то эти эти пацаны запомнились больше.
Из темы детей естественно вытекает следующая, об игрушках – но в широком смысле слова.
