Топография памяти - календарь на 2011 год

К Новому 2011 году Общество «Мемориал» выпустило календарь с фотографиями московских домов, жители которых были безвинно казнены в 1937-39 гг. Эти места молчаливо хранят память о тысячах репрессированных. Фотографии сопровождаются фрагментами воспоминаний «врагов народа» и членов их семей о том, каково это – покидать свой дом.

Вряд ли среди домов, построенных в Москве до 1937 года, найдется хоть один, в котором бы не жили «враги народа». Полная и точная статистика еще не собрана, но данные о захоронениях позволяют говорить, что только в годы Большого террора в Москве было расстреляно более 30 тысяч человек (жителей столицы и людей, привезенных для исполнения приговоров), а за весь сталинский период по ложным политическим обвинениям казнено около 40 тысяч. Кроме того, почти 100 тысяч москвичей были отправлены в лагеря…

Уничтожались не только люди, уничтожалась и память о них, об их делах, о местах их гибели и захоронений. Многое утрачено безвозвратно, и могилы бесчисленных жертв террора за редчайшими исключениями остаются безымянными братскими могилами.

Но есть другие места памяти вокруг нас – это дома, где люди жили до ареста. Часто они рассказывают не только об отдельных людях, но и о целых уничтоженных сообществах, объединенных верой, этнической принадлежностью, профессией, местом работы, общей биографией.

Это «спящая» память: даже там, где есть мемориальные доски, они молчат о причинах гибели людей; в столице до сих пор нет мемориала жертвам репрессий, в то время как многие улицы по-прежнему носят имена тех, кто вершил террор.

На этом календаре всего двенадцать московских домов – из тысяч, где жили безвинно казненные, может быть, ваши предки или их близкие.

Материалы, представленные в этом календаре, собраны в рамках проекта «Москва: топография террора», который многие годы осуществляет общество «Мемориал».

Январь. Преображенский вал, 24

Сусанна Печуро

В ночь с 17-го на 18-е января Борис был арестован в Ленинграде. Днем 18-го в Рязани взяли Владика. В ночь с 18-го на 19-е пришли за мной.
Обыск продолжался более четырех часов. Три оперативника переворачивали вверх дном нашу маленькую комнату, трясли мои учебники, школьные тетради…
Больно было смотреть на потрясенных, ничего не понимающих родных. У отца начался сердечный приступ. Четырехлетний братишка, поднятый из кроватки, плакал на руках у мамы и кричал: «Пусть эти дяди уйдут». Мама испуганно его утешала. У дверей сонно качался дворник — понятой…
Запихнули в мешок мои учебники, тетради, детские фотографии, наобум – несколько книг, прихватили отцовскую пишущую машинку и велели мне собираться, посоветовав маме дать мне теплые вещи и немного еды. Оглядывая мой разгромленный дом, я вдруг ясно поняла, что никогда больше сюда не вернусь. И тут я увидела на полу свою старую маленькую целлулоидную куклу. Невыносимо захотелось взять с собой что-нибудь, какую-нибудь мелочь на память о доме, о детстве. И я взяла эту куколку. И тут начальник опергруппы, хранивший до того беззлобно-равнодушное молчание, вдруг взорвался. «Положи сейчас же! – заорал он. – Ишь чего, кукол брать! Детский сад устроила!» Я положила куклу и пошла к двери…

 Февраль. Покровка, 37

Марина Душкина

Благодаря бабушке я выжила, потому что папу арестовали в феврале 37 года…
Я помню этот обыск, всё как было, как с ружьями стояли и как трясли все книги, как что-то искали, перетряхивая каждую книгу… Ну, в общем, было ужасно всё. И вот в ночь, когда маму арестовали, бабушка случайно пришла к нам. И пришли маму арестовывать, всё опечатали, и даже шкаф, который у меня стоит, его тоже, ещё следы этой печати остались… Опечатали и выбросили нас на улицу: няню Маню, меня и бабушку. Квартиру опечатали всю. Для меня слово домоуправ – это был самый страшный человек, который нас выгнал…
И мы пошли, несколько ночей жили у каких-то знакомых. Я помню, как это всё произошло и как на следующий день я плакала безумно. И мы пошли с бабушкой по Сретенке, и она купила мне медвежоночка, игрушку плюшевую, маленького мишку. Я очень горевала.

 Март. Покровка, 20

Валерий Бронштейн

За мамой пришли глубокой ночью, когда я спал и звонка в дверь не слышал. Проснулся от включенного света, в комнату вошла чужая женщина, и начался повторный обыск в квартире. Первый мой порыв – спрятать подаренный мне отцом пугач, купленный им за границей. Выполнен он был под браунинг, со вставной обоймой, заполненной металлическими пистонами и очень похожий на настоящий. «Еще не разберутся, что это игрушка», – сверлила мысль; я лихорадочно искал место, куда бы его спрятать. В коридоре мать незаметно передала мне какое-то письмо. «Это от дяди Жени (наш знакомый – военврач из Харькова)», – тихо сказала она. Я благополучно спустил это письмо в туалет, прекрасно понимая, что этим, возможно, спас этого мало знакомого человека. Когда мать выводили, она попросила своих сопровождающих: «Очень прошу, отвезите моего сына к моей матери на Кировскую (Мясницкая в 1934 году была переименована в ул. Кирова). Адрес он знает». Старший согласно кивнул головой. Через минут сорок машина пришла за мной. Взять с собой ничего не позволили. В сопровождении сотрудников я сел в машину, и мы поехали по спящей Москве. Машина шла по незнакомым мне улицам и остановилась у каких-то ворот в зубчатой каменной стене. «Куда вы меня привезли?» – спросил я. – «В Кремль» – ответил один из сопровождающих, и они оба рассмеялись. Когда машина въехала во двор, ворота с грохотом закрылись, ко мне подошли люди в военной форме и повели в каменную пристройку у стены слева от ворот.

 Апрель. Тишинская площадь, 6 и 8

Руфь Тамарина

Примерно за месяц до своего ареста мама сказала мне: «Ты уже взрослая девочка, тебе – шестнадцать, у тебя уже есть паспорт. Ты должна знать, что я ни минуты не верю в виновность папы и хоть я беспартийная, но разделяю все его убеждения. Поэтому я каждый день жду его возвращения домой. И когда он придет, ты немедленно должна зажечь газовую колонку в ванной, дать ему чистое белье и позвонить мне… Но ты знаешь, что вокруг арестовывают всех товарищей отца, старых коммунистов, и не только их, но и их жен тоже – партийных и беспартийных. Не думаю, что буду исключением, если папа не вернется. Будь готова и к моему аресту». Так сказала мне моя сдержанная, строгая мама, которая только один раз в жизни обнялась со мной и заплакала – на рассвете, после того как увели отца…
Через три недели после ареста мамы, 30 апреля 38-го года меня вместе с Нюрой (няня-домработница) поселили в общей комнате площадью 16 кв. метров в доме возле Курского вокзала. И еще два года – весь 10-й класс и 1-й курс Литинститута – мы жили в одной комнате вместе – с Нюрой, ее младенцем, вскоре родившимся, ее демобилизовавшимся мужем и часто наезжавшей в Москву из-под Ельца деревенской родней…

 Май.Театральная площадь, 2

Ольга Кучумова

После ареста мужа, оставшись с матерью и ребенком на руках (Танюше только что исполнилось 8 лет), я стала единственной кормилицей семьи, работала референтом справочной редакции ТАСС, а вечером старалась подработать еще дома. Соседка по дому, Мария Васильевна, сердечная женщина, предложила мне свою пишущую машинку и стала давать переписку статей из Академии наук, где сама работала. Так, я делила себя между основной службой, дополнительной вечерней работой на дому и хождением по приемным за справками о муже, простаивая в длинных очередях в Бутырской тюрьме для передачи ему денег (посылок никаких не принимали). Я старалась все скрыть от дочки. Мы с матерью говорили ей, что отец в длительной командировке. Когда Лаврова вызывал кто-нибудь по телефону, я тоже отвечала, что он в командировке. Правда, в то время слова эти стали иносказательными, уж очень часто они употреблялись и понимались всеми как арест.
Я подозревала, что Мишу взяли в связи с каким-нибудь «делом» Госбанка, в котором он работал… Но я твердо была уверена, что он ни в чем не виноват: пройдет еще неделя-другая, все разъяснится, во всем разберутся и он, конечно, вернется. Уходя из дому в сопровождении трех военных, муж, прощаясь, шепнул мне: «Никуда не пиши, никуда не ходи!»

 Июнь. Земляной вал, 27

Джемма Орловская

А мама даже не удивилась, что за ней пришли, она ждала этого…
Мама была такая вся бледная как бумага. Ну, обыск не обыск, они чего-то посмотрели: «Ценности, деньги?». Она говорит: «Какие деньги, какие ценности, вы же видите, как мы живём». – «Одевайтесь». И всё. Брат спал, он даже ничего не слышал. Потом он проснулся: «Где мама?» Такой рёв. Они втроём пришли, двое уехали с мамой, а один остался с нами: «Спите». Значит тут, он же никак не хочет спать, дай ему маму. Потом немножко рассвело: «Собирайтесь, поедем к маме». – «К маме, ура, к маме!» Помог нам собрать вещи, учебники, и мы поехали. Поехали, приезжаем в Даниловский детприёмник.

 Июль. Новая Басманная, 10

Антонина Лаврентьева

15 июля 1938 года я должна была работать во вторую смену. Около полудня в дверь постучали. Я открыла и увидела двух мужчин в штатской одежде. Один из них сказал, что им нужны некоторые документы Шаширина для следствия по его делу. «Есть ли у вас ордер на обыск?» – спросила я. Он достал ордер и показал его. Я разглядела в нем только подпись синим карандашом: «Ежов». Открыли письменный стол, взяли письма, Сашины записки, орденскую книжку, другие документы и фотографии. Меня пригласили поехать с ними на машине для оформления акта изъятия документов. Я сказала, что мне необходимо сейчас идти на работу. Они сказали, что долго меня не задержат, успею. Я была в летнем платье, спортивных тапочках, на голове берет. Больше ничего из дома я не взяла. На Лубянке, куда мы приехали, меня самым унизительным образом обыскали, затем вывели во двор, посадили в фургон с надписью «Хлеб» и привезли в Бутырскую тюрьму.

 Август. Улица Серафимовича, 2

Данута Столярская

Ночью они пришли… И началось разбрасывание… искали того, чего у нас не было…Все расшвыряли. Я только говорила: «Все это неправда, мои родители хорошие!»

Ну, конечно это люди были неделикатные, они были, грубые, черствые. Мама меня гладила по голове, говорила: «Все будет хорошо, все выяснится. Ты не волнуйся, ты не волнуйся…», но я поверить в это не могла. Я не верила, что все будет хорошо, потому что всех, кого забирали в нашем доме… никто не вернулся. Ни один человек. Ну и самое, конечно, было ужасно, это когда меня отрывали от мамы. Я в маму вцепилась, и мне не могут руки разжать. Я держу маму и кричу: «Мама, мы никогда не увидимся!», и мама постепенно сама мне разжала потихонечку пальцы, чтобы я отпустила. Вот это было… было просто ужасно. Я вот этот вот… у меня крик, знаете: и в ушах, и в горле на всю жизнь остался – вот что со мной было. Причем, я довольно сдержанный человек. Я впервые в жизни кричала. Мама разжала пальцы, нас посадили в разные машины и повезли в разные стороны. Ничего они у нас не взяли. Взять у нас ничего не было.

 Сентябрь. Калашный переулок, 2

Ольга Адамова-Слиозберг

На другой день после возвращения в Москву за мной пришли.

Смешно сейчас вспомнить, но первой мыслью было: все материалы съезда у меня, съезд стоил пятьдесят тысяч рублей. Вся работа в набросках, все пропадет, никто не разберет моих записей.

Пока длился четырехчасовой обыск, я приводила в порядок материалы съезда. Я не могла всерьез осознать, что жизнь моя кончена, я боялась думать о том, что у меня отнимают детей. Я писала, клеила, приводила в порядок материалы, и, пока я писала, мне казалось, что ничего не случилось, что я кончу работу и передам ее, а потом мой нарком мне скажет: «Молодец, вы не растерялись, не придали значения этому недоразумению!» …

Проводивший обыск следователь наконец надо мной сжалился:
– Вы бы лучше простились с детьми! — сказал он…
Я вошла в детскую. Сын сидел в постельке. Я ему сказала:
– Я уезжаю в командировку, сыночек, оставайся с Марусей, будь
умным.
Губки его искривились:
– Как странно! То папа уехал в командировку, теперь ты уезжаешь, а вдруг уедет и Маруся – с кем же мы останемся?
Я поцеловала его худенькую ножку.

 Октябрь. Арбат, 35

Вера Шульц

На часах, стоявших под лампой, было четыре часа двадцать минут. И тут звонок повторился. Муж на несколько дней уехал в Минск читать лекции. Накинув халат, я пошла открывать дверь. Была абсолютно спокойна. Дворник заверил, что это он, и просил открыть. За дверью, кроме него, оказались трое военных…

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю – они всё очень хорошо понимали, знали, какая я «преступница»… В комнату, где спала старуха-няня с нашим шестилетним сыном, они даже и не зашли.
Когда все «проформы» были окончены, мне предъявили ордер. Больше всего меня поразило, что на нем стояла факсимильная подпись бывшего нашего ректора, ректора Московского университета, – Андрея Януарьевича Вышинского. Училась я еще сравнительно недавно — в двадцатые годы. Было чему удивляться.

Отправилась я в свой крестный путь, которому суждено было длиться шестнадцать лет – с чемоданчиком, в котором кроме ночной рубашки и смены белья лежал однотомник Пушкина и том «Саги о Форсайтах» Голсуорси…

 Ноябрь. Гоголевский бульвар, 29

Сергей Раевский

В канун Нового, 1935 года, моя Лёна возвратилась с работы с явным волнением и сообщила об аресте двух своих сослуживиц. Я понял, что она ждет своей очереди.

Ждать долго не пришлось. В середине января в час ночи позвонили в квартиру. Мы еще не спали, это было накануне выходного дня, скорее всего, семнадцатого числа. Вошли трое: женщина с отвратительным лицом (я вспомнил, что встречал таких чекисток), чекист небольшого звания и красноармеец, остававшийся до конца процедуры обыска в передней. Не стану описывать, как эти два субъекта – мужчина и женщина – ковырялись в наших вещах… как пришлось мне взять на руки спящего крепко (слава Богу!) трехлетнего сына, чтобы в его кроватке могла копаться эта омерзительная женщина. Слишком отвратительно было все. Инсценировка продолжалась долго, почти до утра.

Потом… Потом – всё. Я в последний раз видел лицо своей Лёны. Мы простились, она с грустью улыбнулась, все ушли. Было, наверное, около шести часов утра. Типочка еще спал; я лег, но глаз не сомкнул. Няня пошла на кухню ставить чайник. Постепенно стали вылезать из своих комнат жильцы. В кухне зажглись керосинки и примусы, начинался московский выходной день.

 Декабрь.Моховая улица, 15/1

Айно Куусинен

31 декабря я надела свое любимое платье. Настроение было ужасное, но 1938 год я хотела встретить как подобает. Александра и Станко были мне рады, стол был прекрасный…
Сначала мы старались ободрить друг друга, разговаривая о всяких безобидных вещах, но из этого ничего не вышло: последние события были ужасны, они камнем лежали на душе. В последний вечер этого кошмарного года мы вспоминали арестованных или бесследно исчезнувших родственников и друзей…

Станко включил радиоприемник, встал, натянуто улыбнулся и сказал: – Дорогие друзья, давайте закончим этот год ужасов с надеждой и верой в то, что следующий год будет счастливей, а страшные события 1937 года канут в небытие…

А в пять утра первого дня 1938 года в дверь постучались. – Кто там? – Горничная. Откройте. Срочная телеграмма. – Я чуть приоткрыла дверь, ее кто-то резко распахнул снаружи. В комнату вошли двое в форме. Заперли дверь. Один рявкнул: – Где оружие? – У меня в жизни не было оружия, – ответила я.
Один схватил мою сумочку, второй велел быстро одеваться. Я сказала, что не могу одеваться при них, но выйти они отказались. Молча смотрели, как я одеваюсь. Вот, значит, какие они, чекисты, и вот как происходит арест! Через две минуты мы спустились по лестнице и сели в грязный старый «форд». Все произошло так быстро, я и опомниться не успела. Лишь когда машина тронулась, я с ужасом поняла, что настал и мой черед.