«Грустно разговаривать с мужем только в письмах!»: Из личной переписки И. С. Бонч-Осмоловского и Г. А. Муриной

г. Санкт-Петербург

Научный руководитель Светлана Анатольевна Елисеева

 

Первое десятилетие XXI века, когда родилось мое поколение, сейчас принято называть эпохой «нулевых».

Родители, рассказывая про свое детство и свою юность, будут обращаться к 70-м–80-м годам – «эпохе застоя».

Наши бабушки и дедушки – дети 50-х–60-х – периода «оттепели».

Откуда появились такие названия и почему? Что мы, современные дети, знаем о переживаниях и радостях наших родителей, бабушек и дедушек, о том, какими событиями наполнялась их повседневная жизнь, когда им было столько же лет, сколько и нам сейчас?

Как же была устроена жизнь людей в это время? Мне была предоставлена возможность попытаться найти ответы на эти и другие вопросы, когда моя учительница истории предложила изучить переписку двух людей, живших в 50-е–60-е годы ХХ века. Читая ее, я всё время думала, что сейчас это ценный письменный исторический источник, хотя раньше обмен бумажными письмами был обыкновенной, привычной для всех формой личного общения.

 

Имена и лица на страницах

 

Передо мной четыре папки, наполненные письмами – с конвертами, без конвертов и несколько телеграмм. Трудность, которая время от времени возникала при чтении – это почерк, почти все письма рукописные, некоторые написаны карандашом. Всего более семидесяти посланий. Конверты подсказали два имени: Игорь Сергеевич Бонч-Осмоловский и Галина Алексеевна Мурина.

Поиски в интернете уточнили и расширили информацию. Игорь Сергеевич оказался представителем достаточно известного рода. Его дядя – ученый-археолог Глеб Анатольевич Бонч-Осмоловский. Мать – Ирина Анатольевна Бонч-Осмоловская – врач-хирург, ее молодость была связана с РСДРП, она являлась участницей революционных выступлений в Петербурге и Москве, а в годы Первой Мировой войны в качестве хирурга отправилась на фронт. Погибла от голода во время блокады Ленинграда в 1941 году[1], похоронена на Серафимовском кладбище, где позже будут похоронены и ее сын Игорь Сергеевич Бонч-Осмоловский, дочь Кира Сергеевна, Галина Алексеевна Мурина и внук Вадим Игоревич Бонч-Осмоловский.

О самом Игоре Сергеевиче сообщают информацию генеалогический форум ВГД и Международное правозащитное общество «Мемориал»:

«Родился в 1912 в Санкт-Петербурге. В 1930-х – студент геолого-почвенного факультета Ленинградского государственного университета. В 1932 – арестован за участие в литературно-поэтическом студенческом кружке, приговорен к 3 годам ИТЛ и отправлен в Бамлаг, работал там геологом на изысканиях трассы БАМ. В 1935 – после освобождения, в связи с поражением в правах, поселился в Старой Руссе под Ленинградом, работал геологом-изыскателем, гидрогеологом на строительстве канала Москва-Волга, Куйбышевской ГЭС, затем до 1941 – в Вытегре, после начала войны – в Угличе и на других объектах. С 1945 – работал в системе Ленинградского отделения Всесоюзного проектного института “Гидроэнергопроект” в Майкопе, позднее – на изысканиях под теплостанции. В 1968 (?) – скончался»[2].

Имя И. С. Бонч-Осмоловского встречается в романе С. М. Голицына «Записки уцелевшего», где можно узнать о некоторых эпизодах жизни и работе Игоря Сергеевича в довоенное и послевоенное время. Также Голицын дает некоторую оценку характера и поведения «Бонча», как он часто его называет (и не только он; например, в одном из писем от 4 октября 1950 года Галина Алексеевна обращается к мужу: «Дорогой мой Бонч!»). По первым впечатлениям, это был человек несколько замкнутый, может даже слишком, но в конце воспоминаний Сергей Михайлович пишет, что когда после своих скитаний он снова получил возможность жить в Москве, то иногда встречался с Игорем Сергеевичем и понял причину такой замкнутости и напряженности этого человека. С него не была снята судимость, поэтому любое неосторожно сказанное слово или действие могли привести к серьезным последствиям. «С Бончем после войны я иногда встречался. Он жил в Ленинграде, я – в Москве, когда виделись, мы не могли наговориться друг с другом, вспоминали. Он мне признался, что является дворянином, сыном помещика, внуком генерала, но раньше скрывал свои изъяны. И еще он признался, что когда мы познакомились в Старо-Семейкине, то решил, что я стукач, но глубоко замаскировавшийся. Никак он не мог постичь, как это князь – и уцелел, старался меня подловить и, только проработав вместе год, поверил в меня…»[3] В письмах Игоря Сергеевича к жене упоминаний о встречах с Сергеем Михайловичем Голицыным нет, хотя присутствуют воспоминания о посещении Москвы и других встречах, которые там состоялись.

Сведений о Галине Алексеевне Муриной нашлось немного. На сайте Российской Государственной библиотеки удалось обнаружить автореферат ее диссертации на соискание ученой степени кандидата химических наук «К вопросу определения абсолютного геологического возраста гелиевым методом на разновидностях минерала граната», защищенной в Ленинградском университете в 1953 году. Тема подготовки к защите достаточно часто обсуждается в переписке, но не ее содержание, а те трудности, переживания, бытовое неустройство, которые сопровождают написание работы.

Еще один важный источник, помимо писем, – это фотоальбом Галины Алексеевны Муриной, куда помещены черно-белые фотографии за период с 1939 по (предположительно) 1962 год. Краткие подписи под ними помогают определить некоторую хронологию жизненных событий. Первая страница 1939–1941 год, подпись: «Я и мои школьные друзья», на одной из фотографий надпись: «Запорожье». Возможно, Галина приехала в Ленинград из Запорожья, но пока это только предположение.

В 1945 году Галина Мурина поступает в Ленинградский университет и заканчивает его в 1948-м. На одной из страниц запись «1950 г. – осень. Мы – аспиранты!» и на этой же странице помещена фотография с подписью, которая стала названием моей работы. По-видимому, в это же время Галина Сергеевна становится преподавателем у студентов, скорее всего, она проводит практические занятия, о чем упоминает в одном из своих писем от 31 октября 1950 года: «По-прежнему работаю еще со студентами. К празднику, правда, окончу практикум и приступлю к своей работе…»

И в этом же письме строчки, которые заставляют улыбнуться и понять моих сегодняшних учителей: «…Хочу спать, прошу прощения и кроме того мне что-то сегодня не очень пишется, т. к. я всё обдумываю как завтра буду ругать студентов, с чего мне начать, в общем составляю “обрушительную речь” по поводу того, что они “смылись” с предыдущего занятия, не спросив на то моего разрешения.

Короче говоря надо завтра постараться быть по возможности строже, в то время в душе я их хорошо понимаю… в общем противоречия меня раздирают и посему приходится заранее настраиваться» (здесь и далее в цитатах из писем сохраняется орфография и пунктуация подлинника).

Интересно, что за время поисков мне нигде не удалось обнаружить ни одной фотографии Игоря Сергеевича Бонч-Осмоловского. Даже в альбоме его жены, который я смогла подержать в руках и рассмотреть, есть снимки друзей, подруг, несколько фотографий сына Вадима, но фотографии мужа отсутствуют. Только на одном из снимков, который датирован на обратной стороне 1950–1951 годом, можно с трудом разглядеть пару – мужчину и женщину, идущих по набережной; по моему предположению, так в альбоме был спрятан портрет Игоря Сергеевича. Почему так сложно было обнаружить это изображение сразу? Дело в том, что эта фотография получилась с наложением двух кадров друг на друга, что иногда случалось с пленочными фотоаппаратами, когда во время съемки приходилось переводить пленку вручную.

Отсутствие фотографий мужа в альбоме Галины Алексеевны можно попытаться объяснить тем, что альбом создавался явно позднее, чем делались снимки, сам альбом приблизительно конца 60–70-х годов. Игорь Сергеевич подолгу отсутствовал дома, поэтому многие фотографии отправлялись ему по почте, о чем есть упоминания в письмах. Еще, возможно, Игорь Сергеевич был автором некоторых снимков, так как сам занимался фотографией, о чем также говорится в переписке. Например, в письме из Назарово от 23 июля 1952 года: «За это время я сделал кое-какие снимки, проявив в местной фотографии и представь: кое-что недурно получилось. Виды некоторых озер прямо художественно можно отпечатать. Но, к сожалению, в партии нет увеличителя, а без него, сама знаешь, – дела дрянь…»

Я читала переписку семьи Бонч-Осмоловских–Муриных в хронологическом порядке, но саму работу решила выстроить по тематическому принципу, так как 78 писем, датированных 1950–1966 годами, несут в себе достаточно объемную информацию и это требует неоднократного прочтения каждого письма. Тем для изучения и анализа в письмах также много, но в данной работе остановлюсь на тех, на которые я в первую очередь обратила свое внимание.

 

«Долго ли будет длиться эта напасть?»

 

Первое впечатление при знакомстве с перепиской: в них нет какой-либо паники, не звучат громкие высказывания, всё выглядит так, как будто муж в обычной командировке по работе, жена занимается своими делами – учится, работает, воспитывает сына.

Какие же темы из переписки были отмечены мною особенно?

В первую очередь меня интересовал вопрос: как человек, который был осужден по 58.10 статье Уголовного кодекса РСФСР в 1932 году, как указано в Книге Памяти, за участие в литературном студенческом кружке, а именно за чтение стихов Есенина и Маяковского, и находился в заключении в Бамлаге, живет, работает, о чем думает и как выражает свои мысли в переписке с самым близким человеком? Понятно, что речь идет о письмах начала 50-х годов, когда еще страной руководит И. В. Сталин. Игорь Сергеевич и Галина Алексеевна используют в переписке свою собственную систему общения, избегая тем не для чужих глаз, но, тем не менее, в нескольких письмах ответы на вопросы удалось обнаружить.

Самое ранее письмо из переписки, которое оказалось в наших руках, датируется 1950 годом, а осужден был Игорь Сергеевич Бонч-Осмоловский в 1932 году. Оказалось, что судимость в это время еще не была снята, а значит, и проживать постоянно в Ленинграде и Москве Игорь Сергеевич не мог. В нескольких письмах находим слова о попытках добиться, наконец, снятия судимости, избавиться от множества проблем, которые тяжелым грузом легли на плечи человека, однажды прочитавшего стихи Есенина и Маяковского.

Первое упоминание о неснятой судимости встречаем в письме от 5 марта 1952 года из Черниковска, причем эта тема звучит как-то между прочим. Больший восторг у Игоря Сергеевича вызывает то, что это письмо было напечатано им на печатной машинке.

«Галинка, съезди, пожалуйста к Кире и попроси ее от моего имени срочно прийти в приемную МГБ и справится о судьбе моего заявления о снятии судимости. Ей это удобно сделать чем тебе, как сестре. А с тобой мы “не расписаны”. Так-же срочно сообщи мне результаты».

И далее в этом же письме:

«Мне ужасно как понравилась машинка! А как здорово с ее помощью выражаются мысли! – Ясно и умно. Теперь передо мной стоит вполне ясная и реальная жизненная задача: после снятия судимости – покупать машинку».

Слова в следующем письме от 8 марта 1952 года из Черниковска могут и не относиться к нашему вопросу, но, тем не менее, обращают на себя внимание, так как некоторым образом показывают отношение Игоря Сергеевича к окружающему.

Начинается письмо такими словами:

«Дорогая Галиночка!

Только что получил от тебя письмо от 1/III, причем его явно кто-то распечатывал и читал. Одно из двух: или почтальон – любопытная и противная девчонка, либо деды (дедка любопытен). На это указывает также и то, что пришло оно в Черниковск 6/III, а ко мне попало, лишь сегодня».

Игорь Сергеевич, когда жил в Черниковске снимал жилье у двух стариков. Далее в этом письме:

«А в Ленинград приеду за расчетом, когда не знаю, “дня на один”, а может и не приеду. Долго ли будет длиться эта напасть? Смотрю вокруг: какая только сволочь не пользуется всеми правами. А я торчу здесь со своим патриотизмом. Как же нелогично и глупо!»

Одним из наиболее ярких, эмоциональных посланий от Игоря Сергеевича жене Галине показалось мне письмо от 9 апреля 1953 года. Речь идет о снах, которыми автор решил поделиться.

«…Меня последнее время одолевают сны и такие, что если бы я жил в 19-ом веке, вероятно, стал бы из-за них религиозным, или, во всяком случае, допустил существование потустороннего мира и чего-то похожего на судьбу. Вот они.

“Мы выходим из лодки на берегу большой реки – я и моя дорогая Галинка. В верхней части обрыва берега – геологическое обнажение, которое мне нужно исследовать для решения очень важной проблемы. Мы подымаемся на берег по крутому склону: я впереди, Галинка то и дело выскакивает вперед – я ее осаживаю, мы смеемся. За нами кряхтя, но бодро топает мой отец, что-то спрашивает и, как всегда, не слышит ответов. Склон превращается в лестницу очень роскошную, порой чуть ли не хрустальную и очень скользкую (отдаленно напоминает эскалаторы метро). Я беру Галинку под руку и мы бодро взбираемся на самый верх. А там очень большая церковь в которую мы входим и я говорю: “вот ты, наконец, послушаешь праздничную службу”. Мы слышим ее уже, видим иконы и радостно бегущих в церковь людей. Но тут вспоминаем, что сзади отец, я спускаюсь вниз помочь ему взобраться – его нет. Я ищу его, поднимаюсь снова – он исчез бесследно. Я подбегаю к тебе и говорю, что вот, мол, надо спешить и пройдя церковь и послушав службу, еще описать обнажение и просыпаюсь”.

Несмотря на странность, этот сон был очень приятный и бодрый.

Ну, вот какие глупости порой снятся сугубо материалистичным людям.

Не сердись за длинноту письма и грязность его: трясет в поезде.

Целую тебя крепко, Галиночка.

Твой Игорь

Сны я не выдумал, а если выдумал, то во сне. Не сердись, в вагоне дальше не о чем писать».

Интересно заглянуть в ответные письма и увидеть реакцию на них жены. Галина Алексеевна видит в них определенную символичность, муж открывается с какой-то незнакомой стороны.

Из письма (некоторые письма Игоря Сергеевича и Галины Алексеевны имеют нумерацию) от 16 апреля 1952 года из Ленинграда от Г. А. Муриной.

«…свои впечатления о твоих снах расскажу уже в другом письме.

Скажу только, что на меня они произвели даже впечатление: так ты их расписал и так они символичны прямо как у Чернышевского в “Что делать”».

И в следующем письме от 18 апреля 1952 года из Ленинграда.

«…Московские впечатления до сих пор не оставили меня (в предыдущем письме Галина Алексеевна делится впечатлениями от поездки в Москву – Д. З.), хоть у меня такое ощущение, что всё это я видела во сне – так быстро промелькнули эти события. Игорек, как здорово получается: ты живешь во сне, а я грежу наяву. А ты знаешь, право, мне очень понравились твои сны, а особенно второй. Очевидно он был очень красивым. И, знаешь, очень удивительно, что ты за такое короткое время успел столько снов насмотреть, т. к. за всё время сколько я тебя знаю, для тебя увидеть сон – редкое явление. И сны-то какие-то символические!

Мама сказала, что тебе какое-то повышение будет (О! – громкий смех)

А кроме того сказала: “уж не заболел ли Сергей Карлович?”. И мы с Кирой тут же ему позвонили. У него всё в порядке. Болеть не собирается».

Игорь Сергеевич находится в состоянии постоянного ожидания, как, впрочем, и его родные и близкие люди. Какое же решение будет принято в ответ на его заявление о снятии судимости?

Из письма № 6 от 14 апреля 1952 года. Новосибирск.

«Галинка, если Кира с отцом еще не хлопотала по моему делу, ты поторопи их от моего имени. В отношении 2-ой половины дела – снятия судимости – я пошлю ей дополнительные документы из Сталинска на днях и если у нее готовы те документы, кот. приготовила она, то пусть скорее отнесет их туда, куда следует».

В письме № 11 от 26 апреля 1952 года. Вокзал в Сталинске.

«Что же ты мне ничего не написала ходила ли Кира по моим делам с отцом…»

Об отце Игоря Сергеевича следует упомянуть отдельно, но уместнее это сделать после еще одного важного фрагмента письма, который уже определенно указывает, что все, кто что-либо мог сделать, старались всеми силами принимать участие в судьбе Игоря Сергеевича. Назарово от 20 июня 1952 года:

«Отца, если увидишь, то передай, что письма И. В. Сталину я пишу и пришлю ему, но хочу послать после ответа на мое заявление из Москвы. Впрочем, его теперь уже недолго ждать».

Почему же так часто в письмах (при возникновении вопроса о снятии судимости) встречается упоминание об отце Игоря Сергеевича?

Сергей Карлович Вржосек был достаточно известной личностью. Военный юрист, адвокат, педагог, литератор. Социал-демократ. Из дневника Марины Бонч-Осмоловской: «Позже С. К. защищал на процессах Ленина и Сталина, выиграл оба процесса, и те остались с ним в очень теплых отношениях». Вполне вероятно близкое знакомство Сергея Карловича с известными политическими деятелями. Это подтверждают воспоминания С. Вржосека о Н. К. Крупской, обнаруженные в фондах ЦГАЛИ СПб (Фонд Р-440. Опись 4. Дело 152). Тем не менее, «близкое знакомство» не уберегло от множества арестов в семье Бонч-Осмоловских, в том числе и сына Сергея Карловича.

Другая важная тема в переписке этого периода – возможность приезда Игоря Сергеевича в Ленинград. Время, в которое жили герои писем, было наполнено рядом ограничений, особенно для тех, у кого существовали отметки в документах о наличии судимости. Система создавала такие условия, законы и постановления, которые контролировали любые передвижения человека по стране. Возникали трудности с работой, пропиской, а уже о постоянном проживании в «режимных местностях», то есть требующих особых разрешений для жительства на данной территории, можно и не думать. Ленинград и Москва к таким городам, конечно же, относились.

Игорь Сергеевич, несмотря на то, что был сотрудником организации, располагавшейся в Ленинграде, был вынужден строго рассчитывать свой приезд и время нахождения в городе.

Из письма Г. А. Муриной от 12 августа 1952 года из Ленинграда.

«…Игорек, ты наверное не все мои письма получаешь. Так, например, в отношении твоего приезда я вела рассуждения в 3-х письмах, и ты все же не уловил достаточно правильно их смысл. Как я поняла из твоего письма. При настоящем положении твоих дел тебе именно нельзя приезжать на короткий срок, если ты хочешь разумно воспользоваться тем разрешением, которое ты получил. Не будь догматиком. Условия меняются, – меняются и правила поведения и даже законы. А ты склонен всё рассматривать как почти незыблемое. Если при нормальном положении ты имел полное право без всякого для тебя ущерба уезжать в командировку на любое время, то эта прописка по всей вероятности несет некоторое исключение. Я так думаю, потому что сам нач. пасп. стола не советовал приезжать тебе на короткий срок – значит есть какая-то разница. Другое дело, что всяким разрешением нужно уметь вовремя воспользоваться. И именно из этих соображений тебе нельзя особенно долго медлить с приездом. Таким образом тебе в своем решении надо примирить два противоречия. И насколько обдуманно ты в этом случае поступишь зависит только от твоего умения правильно понять и взвесить обстоятельства. Вот я тебя и прошу, постарайся пожалуйста правильно понять меня, внимательно прочти все мои письма и улови в них не только слова, но и мысли, которые мне хотелось тебе внушить. А потом уже спокойно все взвесь и рассуди».

Когда читаешь эти строчки, невольно начинаешь задумываться над тем, какие препятствия приходилось преодолевать человеку, чтобы оказаться дома, среди родных и близких людей, которым хочется жить полной жизнью, наслаждаться живым общением, вместе прогуливаться по любимым улицам, делиться впечатлениями от книг, фильмов, спектаклей, музеев. Пока такое общение возможно только через строчки писем.

Но уже буквально через несколько дней Игорь Сергеевич получит письмо совсем другого содержания. Вопрос о приезде, причем уже срочном, будет связан с радостным событием, которого ожидали все. Известие о снятии судимости пришло в конце августа 1952 года, о чем свидетельствует письмо от 29 августа 1952 года. Это послание следует привести здесь полностью, потому что оно является живым свидетельством реакции людей на избавление от двадцатилетней зависимости от страшного слова «судимость».

«Игорюха!

Спешу сообщить тебе очень приятную новость: судимость с тебя сняли вместе со всеми вытекающими на нее ограничениями.

Эту новость впервые узнал Сергей Карлович. Ему позвонили по телефону. Он так обрадовался и растерялся, что когда у него спросили твой адрес, то он не мог вспомнить и сказал, что не знает и дал тел. Киры.

В общем, расскажу тебе все по порядку и ты запасись терпением.

После этого Сергей Карлович, со слов Любовь Павловны, с нетерпением ждал 6 ч. вечера, когда можно будет позвонить Кире, и чуть не каждые 10 минут смотрел на часы. Но время шло очень медленно, и он стал просить Любовь Павловну вместе с ним съездить ко мне. Но оказалось, что они не знают адреса мамы, где я сейчас обитаю.

Наконец Сергей Карлович позвонил Кире и просил ее, если она может сообщить об этом мне, а то он сам поедет. И вот Кира прилетела ко мне в десятом часу вечера. Т. к. была мама то она не решилась вслух произносить даже радостное известие по этому делу. Я ее спрашиваю, что случилось, ибо чувствую что-то не то, а она говорит, что просто на минутку зашла по пути. А потом мне написала на бумажке – комедия! В общем мы договорились, что она сама сходит и все узнает. Вчера вечером она там была и ей сказали кратко вот что: судимость с тебя снята, сняты и все ограничения, но что этот документ они могут вручить только тебе лично. Почтой они посылать не решаются. А т. к. Москва требует скорейшего вручения этого документа, то тебе не мешает поторопиться с приездом.

Короче говоря, в настоящее время дела обстоят уже так, что тебе надо стараться поскорее ехать в Ленинград.

А я не пойму, что там с тобой стряслось, почему ты так давно ничего не пишешь. Это очень омрачает мое хорошее впечатление от этого приятного сообщения. Мучает неизвестность хуже, чем настоящее несчастье. Быть может до тебя не доходят мои письма, а до меня твои – это-то полбеды, но это во всяком случае надо выяснить. Я, к сожалению, не знаю твоего другого адреса, кроме до востребования.

Если получишь это письмо – телеграфируй. Я, между прочим, позавчера отправила тебе телеграмму. Но пока еще нет ответа.

С нетерпением жду хоть какой-нибудь от тебя вести.

Как дела с работой? Не спрашиваю уж о здоровье, т. к. если нездоровье – причина молчания, то не сможешь же ты обойти этого вопроса, а что меня это безусловно интересует – ты и без вопроса знаешь. Всё.

Целую крепко

Галя».

Так отреагировала на радостное событие семья Игоря Сергеевича. К сожалению, ответных писем этого периода мы не обнаружили.

Казалось бы, на этом можно было и поставить точку, но нет… Человек, который прошел через «репрессивную машину», ничего не забывает, ее рычаги и колеса крепко отпечатываются в памяти. А когда оказываешься рядом с чем-то, что лишний раз вызывает далекое прошлое из сознания, появляется ощущение, что «свобода» остается по-прежнему условной, а «машина» продолжает стучать колесами: «Помни! Помни!..»

Из письма Игоря Сергеевича от 10 апреля 1955 года из Владивостока.

«…последние дней пять я не знал как дождаться Владивостока: осточертевает и мягкий вагон в столь неограниченном количестве.

Тем не менее я с интересом смотрел на места, которые я проезжал и где обитался по “воле судеб” 20 лет тому назад. Аккуратно выходил из вагона и плевал на все эти “дорогие” моему сердцу платформы».

Еще одним интересующим меня моментом в рамках этой темы был вопрос о том, как отнеслись герои писем к событиям 1953 года, а именно смерти «отца народов» и новому руководству страны. Есть ли какие-либо упоминания об этом в переписке?

Писем за 1953 год у нас оказалось 16. 8 писем от Игоря Сергеевича и 8 от Галины Алексеевны (июнь–октябрь). В это время Игорь Сергеевич находился в экспедиции в Казахстане. На интересующий меня вопрос здесь ответа не было обнаружено, но уже в более поздних посланиях, а именно в письме от 2 апреля 1965 года из Литвы, Игорь Сергеевич очень ясно выражает свое отношение к имени великого вождя: «Обязательно прочти в “Огоньке” № 14 статью Полынина “Каменистые тропы генетики”. Отрадно видеть, как мы, хотя и медленно и со скрипом все же понемногу освобождаемся от власти “мракобесов” (Сталина, Лысенко и им подобных)».

 

«Вот таким он и должен быть – человек…»

 

На первой странице фотоальбома Галины Алексеевны Муриной помещена черно-белая фотография с изображением скульптуры «Мальчик, вытаскивающий занозу», с обратной стороны надпись:

«Преклоняюсь перед Вами за Ваше отношение к культуре и искусству

О. Беляева»

Галина Алексеевна и Игорь Сергеевич, как бы не были заняты на работе, решением денежных проблем (а деньги в их семье всегда были точно подсчитаны, расходовались на самые необходимые нужды; в письмах неоднократно возникают упоминания о долгах или распределении бюджета), не забывали ни про походы в театр или в кино, ни про прочтение и обсуждение книг.

Впечатления о книгах, спектаклях, фильмах, которыми делится человек, на мой взгляд, могут достаточно точно охарактеризовать личность. Поэтому еще одна тема, на которой хотелось бы остановиться в данной работе, – это обсуждение книг и фильмов. Так как упоминание о разных произведениях встречаются в переписке часто, остановимся только на тех, которые описаны наиболее подробно.

Из письма Г. А. Муриной от 4 октября 1950 г. из Ленинграда.

«Смотрела я “Лес” и слушала “Руслан и Людмила” ну и смотрела “Комедию ошибок”.

Больше всего мне понравился “Лес”.

Несчастливцева и Счастливцева играли Толубеев и Борисов – лауреаты оба. Играли бесподобно. Вообще артисты Пушкинского театра (Александринки) играют изумительно хорошо. Зато этого нельзя сказать об опере. Мало того, что там плохие голоса, там и плохие актеры.

Единственно чем они поражают так это роскошью постановки и хорошим балетом. Оперный театр в этом году отремонтировали, и он ослепляет белизной стен, блеском люстр и голубизной драпировок – прелесть что за театр! Приезжай скорей, посмотреть, пока он еще не запылился. Учти, что за тобой еще “должок” – опера Фауст. Нет, нет, не открутишься!.. Так вот приготовься. И пусть мысли о Ленинграде, его театрах и всей прочей невероятной прелести, которую ты в скором времени сможешь увидеть, ибо она существует, скрасит твое “гнусное” впечатление (как ты любишь выражаться) от твоей партии (партия здесь в значении экспедиция – Д. З.)».

В этих коротких строчках и собственное восхищение, и шутливая интонация, которая скорее всего поможет мужу улыбнуться, когда он будет читать это письмо, и отношение Игоря Сергеевича к опере, пожелание, которое должно приблизить время возвращения в Ленинград.

Говоря о впечатлениях Игоря Сергеевича, хочется остановиться на письмах, в которых речь идет о просмотре двух фильмов.

Из письма от 30 сентября от 1955 года. Игорь Сергеевич пишет в дороге из Москвы в Караганду.

«…Спешу поделиться московскими новостями. 1. Обязательно сходи (и не один раз, а “n+1”) на фильм “Дрезд. галлерея”. Я был пока 1 раз и пришел в полный восторг: показывают ее замечательно. Во время показа Сикст. мадонны многие плачут, в т. ч. и дядя Ваня, кот. смотрел эти картины 7 раз и, кроме того, 3 раза фильм, говорит, что некоторые молились на мадонну. Хотя она тем и хороша, прежде всего, что она исключительно человечна. Копии и литографии не могут дать о ней представления.

Из других картин обрати особое внимание на картины охоты Рубенса (особенно охоты на львов). Такого яркого воплощения движения я нигде не видел».

Фильм «Дрезденская галерея» произвел на Игоря Сергеевича такое сильное впечатление, что он, обозначив его в письме новостью номер один, далее про нумерацию новостей забывает. Эта новость так и останется на четырех страницах письма первой и единственной новостью. Здесь и реакция людей, которые видели на экране «Сикстинскую мадонну» Рафаэля. Какие чувства должны испытывать люди, которые находятся в темном зрительном зале и молятся, глядя на картину? Но и замечание Игоря Сергеевича наполнено своим смыслом: «она исключительно человечна». Исключительность и бесконечность ощущений этой картины подчеркнута и в совете «Обязательно сходи (и не один раз, а “n+1”)».

Этот фильм сегодня можно найти и посмотреть в интернете[4] – конечно, на современного зрителя он не произведет такого яркого впечатления. Не обратили бы внимания и мы, если бы не строчки из письма.

Второе письмо было написано из Караганды 25 октября 1955 года.

«В Караганде смотрел фильм (единственный раз за всё время), который мне так не понравился, что я даже названия не запомнил. Если в “Неоконченной повести” фигурирует женщина-врач, отстраняющая любовь своего коллеги-психиатра и полюбившая своего крикливого пациента, то видимо, я ее и смотрел. Галинька, неужели ты не видишь натянутости, неправдоподобия и, наконец, просто нелепости, из которых состоит почти вся картина? Истина, прежде всего дорога нам в искусстве, только ей можем и должны наслаждаться мы. А притянутая за уши фабула, насквозь пропитанная тоскливым менторством, напоминает мне худшие из поповских проповедей и кроме омерзения ничего не может вызвать. Как бы хорошо ни играли артисты, если пьеса плоха, они не улучшат. А отдельные сцены могут быть недурны даже в такой белиберде, как “Закройщик из Торжка”, “Механический предатель” или “Волга-Волга”. Не сердись на меня, но так хочется, чтобы у тебя и в искусстве, и в театре, и в литературе был такой же хороший вкус, как в музыке.

Я только что, впервые в жизни (!) прочел чеховскую “Драму на охоте”. Черт возьми, как бесконечно богат был в своем таланте Антон Павлович!»

Фильм действительно называется «Неоконченная повесть» 1955 года. Режиссер Фридрих Эрмлер. В главных ролях: Сергей Бондарчук, Элина Быстрицкая. Неясно, насколько лукавит Игорь Сергеевич, когда говорит, что не запомнил названия, ведь воспроизводит он его в точности. Но в этом, может быть, лукавстве выражено все возмущение по поводу содержания фильма. Категорично вычеркивает эту картину из списка настоящего искусства. Вызывает раздражение «тоскливое менторство», то есть чересчур искусственные попытки советского кинематографа представить главные ценности, которыми должно наполниться сознание советского зрителя. Здесь же свое представление о настоящем таланте – это А. П. Чехов. Два предложения с восклицательными знаками, которые в своих письмах Игорь Сергеевич использует очень редко.

Думаю, что завершить данную работу следует сюжетом из письма от 10 июля 1956 года из Владивостока.

«Галиночка, обязательно достань и прочти “Путешествие на Кон-Тики”. Ты, вероятно, уже слыхала об этом. (5 молодых людей на обыкновенном плоту переплыли ½ Тихого Океана). Ничего более потрясающего я не читал за последние лет 15. Вот это – истинные исследователи, люди науки, а главное, просто люди. Вот таким он и должен быть – человек, вот тут он и звучит гордо».

Здесь тебе и любовь к жизни и “гимн труду”, это тебе не “Далеко от Москвы”. Когда будешь читать, обрати внимание на легкую иронию, пропитывающую всю книгу и вместе с ней экзотику – самую лучшую современную экзотику. Написано так здорово, что не возникает никакого сомнения в правильности и истине написанного. Начиная с приготовления к отъезду читаешь, как дивную захватывающую сказку».

По-моему, это впечатление даже не требует комментариев. Единственное, что стоит отметить, что «Далеко от Москвы» – это советский фильм 1950 года. Как пишет Википедия, «снятый по одноименной книге Василия Ажаева. Фильм о героическом труде при строительстве нефтепровода на Дальнем Востоке в начале Великой Отечественной войны. В сибирской тайге идет стройка, молодые парни-специалисты рвутся на фронт, при этом совершая трудовые подвиги в тылу».

Игорь Сергеевич после освобождения из Бамлага работал на строительстве ГЭС, в начале войны – на строительстве Угличской ГЭС, так что имел возможность оценить, насколько в действительности правдивы книга и фильм о «героическом труде» и «трудовых подвигах в тылу».

 

***

 

Раньше мне не приходилось читать чужих писем, и я никогда не думала, что они могут оказаться интересным и познавательным историческим источником. Но всё стало иначе, когда ко мне в руки попали письма, созданные в поколении старше меня в несколько раз. Случайно найденная переписка Бонч-Осмоловских на «блошином рынке» в Санкт-Петербурге, и вот – словосочетание «политически-репрессированные» для меня не только «плохо» и «так нельзя», за этим словосочетанием теперь стоит история семьи. Конечно, это история не моей семьи, но мне она стала близка, возможно потому, что это история моей страны, и эта история повторилась во множестве судеб. Ведь не только Игорь Сергеевич и Галина Алексеевна переживали долгую разлуку, виновницей которой была та самая «командировка».